Путешествие - Станислав Дыгат

Вот к чему может привести такая на первый взгляд мелочь, как развязавшийся шнурок.

Оля, женщина опытная и сугубо современная в том смысле, как эту современность понимают от Монпарнаса до Мазовецкой, вдруг повела себя, как институтка. До сих пор она понимала любовь очень по–современному. С настоящей страстью, но без особых сентиментов. Как украшение жизни, но боже сохрани, не ее смысл. Она часто меняла любовников, а когда попадался какой–нибудь чересчур сентиментальный, говорила ему, восхищаясь собственным цинизмом:

— Делай дело и уходи, береги свое и чужое время.

Для своего мужа, врача, коллекционера холодного оружия, она была идеальной женой. Заботилась о доме, даже проявляла живой интерес к коллекции мужа, хотя на самом деле это ее нисколько не занимало. Она считала, что такое отношение к мужу и к дому вполне отвечает требованиям современности. Более того, даже составляет ее весьма эффектный реквизит. Муж относился с большим пониманием к Олиному стилю жизни. Он хотел быть современным любой ценой. Считал (а по сути дела полностью принимал тезис Оли), что самым ужасным преступлением против современности является взаимное ограничение, вторжение в личную жизнь другого. Это вовсе не означало, что он допускал факт существования у нее любовников. Ни о каких любовниках он не знал и знать не хотел.

Два эти человека были из совершенно разных миров. У них не было общих друзей и очень мало общих знакомых. Их не объединяли ни общие вкусы, ни общие интересы. Доктор Кемпский был человек очень богатый, но Оля и сама много зарабатывала и жила почти исключительно на свои деньги. Этого требовало от нее не только самолюбие, но прежде всего современность. Они не чувствовали друг к другу физического влечения. Доктор поддерживал тайные связи с санитарками и некоторыми пациентками.

Они составляли тот ни на чем не основанный и непонятный союз, которому все постоянно предсказывают скорый конец, но который оказывается прочнее самой большой, самой страстной любви. Может быть, тут действует сила инерции, а может быть, отсутствие общности, контакта, абсолютная бесконфликтность являются настолько могущественным, что не дают повода для разрыва. Или, может быть, тут имеет место более глубокое, не всем понятное взаимное понимание. Увы, может быть, именно это отчуждение и является самым лучшим залогом согласия, создает чувство безопасности и покоя, чего в сущности ищут все, а больше всего страстные искатели бурных и необыкновенных переживаний.

Эта сентиментальная брешь в стройной системе современности была за многие годы первым открытым и естественным рефлексом Оли. Она слыла особой экстравагантной и весьма оригинальной. Рассказывали много разных анекдотов, настоящих и выдуманных, о ее необыкновенных выходках, в которых, демонстративно шокируя общество своим пренебрежением к его правилам, она умела, как говорят, соединять незаурядное чувство юмора с высоким интеллектом. Поддержание этой славы стоило ей немалых усилий. Она была рабой искусственного стиля, который сама себе выбрала ради рекламы и который по существу очень мало подходил к ее натуре. Мы все в большей или меньшей степени являемся жертвами выдуманного нами стиля. Абсолютная и безусловная естественность — это роскошь, которую, живя в обществе, нельзя себе позволить. Нас часто мучает тоска по свободе, желание убежать от себя самого в мир, совершенно не похожий на тот, в котором мы находимся. Мы не отдаем себе отчета, что очень часто это желание не что иное, как стремление освободиться от чуждого, но принятого нами стиля, стремление дать свободу своей неиспорченной натуре и что тот, другой мир, о котором мы мечтаем, собственно, и есть наш настоящий мир. Иногда нашу подлинную сущность высвобождают неожиданные и трогательные встречи, которые мы привыкли довольно приблизительно называть любовью. Двое людей под влиянием необычайных эмоций, сущность которых, несмотря на усилия поэтов, писателей и ученых, еще абсолютно не выяснена и которые, по всем признакам, относятся к явлениям сверхъестественным, — итак, двое людей под влиянием необычайных — добавлю еще, возвышенных, благородных — эмоций взаимно очищаются друг перед другом от фальши искусственных и выдуманных ими стилей и предстают друг перед другом в своем нагом, истинном, ничем не исковерканном естестве. Что ж из этого? Что из этого, мой боже? В самом этом очищающем, прекрасном, возвышенном и действительно объединяющем два создания акте уже заключен зародыш самых страшных и неизбежных притворств и лжи. Жизнь в обществе заставляет их вернуться к выдуманному ими стилю, а эти выдуманные стили начинают сталкиваться, мешать друг другу, угрожать, а потом уже не только стили, но и обладатели их все яростнее и раздражительнее начинают препираться друг с другом. И тогда возникает неутолимая тоска, неутихающая обида.

— Ах, ты был тогда другой. Ты ловко притворялся, ты обманывал меня.

— Это ты была другая. Ты обманывала меня. Скрывала свое настоящее лицо.

— Жизнь показала твое настоящее лицо, негодяй.

— Ха–ха, ты сорвала с себя маску, ведьма.

Бедные влюбленные! Именно тогда вы были искренни. И если жизнь столкнула вас в болото искусственности и фальши, не оскверняйте же по крайней мере тот чистый источник, в который на мгновение вы погрузили наготу единой вашей правды. Уберегите от ужасающего опустошения хотя бы это чистое воспоминание.

Э, бесполезно с ними говорить. Глупые и слепые, безумные и неистовые, они перекрашивают все в желто–зелёный цвет ненависти.

Оля была ошеломлена происшествием на Мазовецкой улице. Она, организатор и режиссер своей экстравагантности, заботящаяся о том, чтобы молва о каждом ее оригинальном «номере» распространялась быстро, широко, с оттенком скандала, ни минуты не думала, что то, что она сделала с этим юношей, было не просто экстравагантностью, наоборот, она думала со страхом, не видел ли этого кто–нибудь из знакомых. Ошеломленная, она даже не заметила, как этот страх внес в ее жизнь что–то совершенно новое и особенное. Не раз любовники упрекали ее, что она несдержанна, не умеет хранить тайны, неизвестно для чего афишируя свои отношения с ними. Олю это забавляло и подстрекало к еще большей демонстративности.

А вот на этот раз ей хотелось, чтобы никто не видел того, что случилось, чтобы никто об этом не знал. Это было ее собственное, личное переживание.

Наконец–то собственное, личное переживание.

После стольких лет подавления чувств искусственностью и фальшью в ней вдруг пробудилась тоска по свободе, стремление к простоте и непосредственности, к настоящей нежности, ко всему тому, чего она искала и чем, впрочем, порой пренебрегала.

Каким–то невинным, но страстным движением она потянулась перед зеркалом, улыбнулась себе, подняла руки.

Но тут же вздрогнула, тихо вскрикнула и схватилась рукой за голову.

Господи, ведь она, может быть, никогда уже больше его не увидит. Она не знает, кто он, не помнит даже имени и фамилии, которые он назвал.

Но сразу же успокоившись, улыбнулась.

— Он найдет меня. В этом не может быть сомнения.

Поэтому, когда вечером Оля вышла из дому, она могла без всякого притворства сказать стоящему в воротах Генрику, измученному многочасовым ожиданием:

— Я знала, что вы меня найдете, я знала.

Для Генрика мир выглядел так, будто его кто–то прибрал, вычистил, вымыл, освежил, подкрасил. Все было новое, красивое, стройное и сверкающее. Воздух дышал надеждой, на горизонте вырисовывались очертания сбывшихся мечтаний.

Они встречались каждый день. Сидели в безлюдных кафе, ходили на прогулки по пустынным окраинам, иногда прятались в темноте кинозала, иногда выезжали за город и бегали по лесу.

Держались за руки, разговаривали, обнимались.

Оля ждала, что Генрик найдет какую–нибудь комнату, в которой они будут встречаться, но быстро поняла, что для него все это не так просто. Поэтому она действовала чрезвычайно осторожно. Она боялась отпугнуть его чем–нибудь, что могло показаться ему вульгарным. Она хорошо узнала и поняла его наивность и впечатлительность, абсолютную чистоту его чувства, которая уже начинала понемногу ее раздражать.

Однажды Оля потеряла терпение. Она напоила Генрика и решила повести его в гостиницу.

Это была дешевая гостиница, помещавшаяся на втором этаже в доме на углу Маршалковской и Иерусалимских аллей. Входили в нее по лестнице прямо с улицы. Лестница была ярко освещена.

Генрик, хмурый и насупленный, позволил вести себя за руку, как мальчик, который знает, что будет наказан за шалость.

Шел дождь, тротуары блестели. Со стороны Аллей на крыше дома, в котором помещались гостиница, горели розовые неоновые лампы, рекламирующие товары Пульса.

Перед дверями гостиницы Оля остановилась. Взяла Генрика за отвороты пиджака и посмотрела ему в глаза.