Большая перемена (сборник) - Георгий Садовников

Мой взгляд, выражаясь языком киношников, панорамирует по небольшой комнате. Стандартная мебель — книжный шкаф, тахта, в центре обеденный стол под люстрой из искусственного хрусталя. Я ищу людей. И вот они — обитатели теремка, сухощавый мужчина и миловидная женщина. Но вместо пасторальной идиллии на городской лад, моему жадному взору (здрасте!) предстал банальный семейный скандал.

Его участники стояли по обе стороны стола, лицом к лицу, и, не имея под рукой торта, метали друг в друга обидные слова. В записи драматурга эта сцена, наверно, выглядела бы так:

Женщина (в её чёрных глазах гневно дробятся огни псевдохрустальной люстры): И всё же мы вначале отправимся в Ялту, отдохнём у тёти Фроси, а потом можно и в твой несчастный Симферополь. Да хоть на край света!

Мужчина (у него от желания упорствовать шевелятся волосы на голове): Нет, вначале в Симферополь и только в Симферополь, а потом уж в твою злополучную Ялту.

Женщина: Нет!

Мужчина: Да!

Женщина: Нет, нет и нет!

Мужчина: Да, да, бесконечно раз «да»!

Женщина: Тогда поезжай без меня!

Мужчина: И поеду! Нашла чем пугать!

Они стреляли фразами, каждый в свой черёд, будто играли в настольный теннис. Пинг-понг, пинг-понг! И ведь надо же, слова отличались завидной чёткостью, будто их отлили из металла и тщательно отполировали, точно эти спорщики соревновались на лучшую дикцию.

Но так быть не должно! Ломать семью из-за какого-то пустяка! Неужели они этого не понимают? Велика ли разница, куда сначала: в Ялту или Симферополь? Я должен сделать что-то, спасти своё лекарство! Но как? Я слез с кирпича, отыскал маленький гладкий камешек и бросил в окно. Мой крошечный снаряд описал крутую дугу и с глуховатым стуком упал на пол. Я кинулся за ствол липы.

Женщина: Подожди, что-то бросили в окно. Наше окно.

Мужчина: Разве? Впрочем, действительно что-то упало. (После короткой паузы.) Очевидно, закатилось под тахту.

Он подходит к окну. Она следом за ним. Они касаются друг друга плечами и выглядывают наружу. Минута молчания, нет, не торжественная — тревожная.

Мужчина: Никого. «Чисто», — как говорят в детективах.

Женщина: Да, никого не видно.

Мужчина: Нам просто показалось. И неудивительно. При базаре, какой мы устроили, могло померещиться бог знает что.

Женщина: Да, наверное, могло! Наш спор уж точно не был учтивой светской беседой.

Они снова помолчали.

Мужчина (тревожно обнимая её за плечи): Лерка, сумасшедшая! Тебе же холодно! На улице посвежело.

Женщина (приникая к нему): Нет, с тобой мне всегда тепло. Какое хорошее сегодня небо, правда?

Мужчина. Правда. Мы с тобой, чудаки, ругаемся, чего-то никак не поделим, а небо хорошее.

Мне бы тоже глянуть на хорошее небо, убедиться лично, но мешают ветви, листва уже поредела, но их полог всё ещё плотный. Выйти из-за дерева я не могу — попадёшь им на глаза. Их помирила опасность, а мне роль опасного человека ну так уж не по душе, встревожил разок, и довольно. Так я и стою, привалившись к шершавому тёплому стволу.

Супруги постепенно уходят вглубь своего теремка, обнявшись, тихие, умиротворённые. До меня доносится его голос: «Разумеется, мы начнём с твоей тёти, а потом в Симферополь, к моим». Она в ответ томно мур-мур, как ласковая кошка: «Не-ет, сначала к твои-им». «Тогда бросим монетку. Чтобы не спорить». А я слушаю и сентиментально философствую: какую же силу таит в себе маленький камешек, если его бросить вовремя и куда надо.

Баба Маня по давней привычке закрыла калитку на засов. Никак не привыкнет к новому распорядку — теперь у неё в доме живёт квартирант. Постояльцев она раньше не пускала и на порог, кто их знает, может, страшные люди, обворуют, убьют. «На рынке сказывали…» Для меня было сделано исключение — лестно иметь при себе учёного человека. Осторожность проиграла тщеславию. И напрасно: я оказался мошенником, пусть и невольным, её обманул, впрочем, как и самого себя.

Перебросив тяжёлый портфель во двор, я полез через ограду. В глубине двора злорадно тявкнул пёс. Недаром я прозвал его Сукиным Сыном. Бабка считает пса урождённым Маркизом. Однако откликается он только на мою кличку. Знает: я прав! Его действительно родила собака женского пола.

— Тут Линка прилетала, — сообщила бабка, щёлкая крючками по ту сторону дверей. — Натрещала на всю хату. Голова болит до сих пор.

Зря бабка напомнила о Лине. Теперь сердце будет ныть до утра. Я прошёл к себе в комнату.

— «Чево он, говорит, не приходит, не звонит? Может, заболел?» — В мою комнату медленно вошла бабка. — «Чево, отвечаю, ему болеть-то».

Я молча снял пиджак, рубашку, майку. Взял полотенце.

«Чево, отвечаю, ему болеть, — настойчиво повторила бабка, вызывая на разговор. — Хоть он, отвечаю, вон какой жидкий, чистый воробушек». Мужчина должен быть как слон.

Последнее, про воробья и слона, она сочинила уже сейчас, глядя на мои ключицы. Но своего добилась: я заговорил, вернее, заговорило моё самолюбие:

— Сейчас, баба Маня, тощие в моде. Народ стал лучше питаться, так нынче тощие — дефицит. — Я пробежал пальцами по своим рёбрам. — Кстати, недавно меня приглашали в оркестр народных инструментов имени Осипова. «Изумительные у тебя, говорят, рёбра, музыкальные, высший класс». Еле отбрыкался. Времени нет.

— А разве на рёбрах играют?

Бабка насторожилась.

— Иногда, баба Маня. Как правило, импровизируют. Может, мне их запатентовать? Что вы думаете по этому поводу?

— Да ну тебя! Не знаешь, когда ты всерьёз, когда смеёшься, — пожаловалась хозяйка.

— А если серьёзно. Ну и что Лина? Вы ответили, а что было дальше? — спросил я, не выдержав.

— А ничего. Спросила: «Значит он здоров?» Я говорю: «И в полном уме». Она фыркнула: «Ах, так!» И ускакала.

Садистка! Ей мало случившегося — приползи я к её стопам и покайся, вот тогда она радостью нальётся по самый край. Всклянь! Будто я ещё и виноватый. Но этого она не дождётся, никогда!

«А как же поцелуй? Тот, первый?» — спросил кто-то в моей голове, слабовольный, готовый уступить. Но я его сурово осадил: «Это был поцелуй Иуды. Хотя и очень сладкий».

Я вышел в сенцы, к висевшему на стене жестяному умывальнику. А здесь меня вновь взяли в оборот мои невезения, они уже успели перевести дух и принялись строить новые козни. Взявшись драить зубы, я по их милости тотчас забрызгал пастой брюки, белые крапинки на чёрном смотрелись особенно чётко, штаны в горошек. А дальше пошло-поехало: начал чистить брюки — столкнул с табуретки расположенный под умывальником таз и залил водой сенцы, Одно следовало за другим: потянул половую тряпку — сбил пустое ведро. Оно врезалось, точно в кегли, в строй пустых бутылок из-под молока, составленных под старой полкой. Сенцы задрожали от грохота и звона. Во дворе залился перепуганный Сукин Сын. Беспокойной всё-таки стала жизнь у пса с тех пор, как я поселился в его дворе.

В дверях молча возникла баба Маня, закутанная в пёстрое лоскутное одеяло. Теперь бы ей ещё пропеть арию древней колдунья из какой-нибудь старой оперы-сказки. «Кто нарушил мой покой? Чу, запахло русским духом…» Словом, что-то в подобном стиле. Но она будто онемела. Я нервно потребовал:

— Пойте! Ну, ну, смелей!

— Зачем это?

— Для полного эффекта. — Я самокритично указал на учинённое мной безобразие.

Однако разноса не последовало — хозяйка растерялась. Она с утра до вечера опасается подвохов от моей персоны. Особенно после того, как я у неё спросил: кем приходится Иван Богослов композитору Никите Богословскому? Не родственник ли? Бабка перелистала всю Библию, опросила полбазара и, не найдя ответа, осведомилась у попа. Батюшка впал в гнев и наложил на бабу Маню епитимью. С тех пор она всегда начеку.

— Тогда, пожалуйста, сгиньте, коль не желаете петь. Я уберу сам.

А невезениям этого было мало, они трудились, не жалея фантазии и с азартом. Прежде всего я, вытирая пол, вновь измазался с головы до ног. А намылив руки, для чего-то отнёс мокрое мыло в комнату и опустил его в ящик письменного стола. Потом, сполоснув руки, полез за мылом в стол.

Хозяйка уже спала. Она изредка охала за стеной. Видно, ей снились жулики и многоженцы, бросившие малолетних детей. Бабку хлебом не корми, дай только послушать криминальные истории. Днём она их коллекционировала, а по ночам они терзали её во сне.

— Ратуйте! — невнятно вскрикнула старая.

Видно, она попала в изрядный переплёт. Придётся выручать. Я вытер руки, вошёл в её комнату и потряс за плечо.

— А-а? — встрепенулась бабка.

— Сколько их было?

— Трое.

Она умиротворённо причмокнула и повернулась на другой бок. А я ещё долго из-за пустяков слонялся по комнате, прежде чем залез в постель. Но и тогда долго не мог уснуть — кувыркался под одеялом.

Своенравный он орган — человеческий мозг, и порой жестокий. Ты не хочешь думать, устал от этой работы или попросту намерен поспать и пытаешься его отключить, а он не подчиняется твоей воле и думает, думает, от избытка мыслей пухнет голова. И бог сна Гипнос вместе с сыном Морфеем дуются, обходят тебя стороной. Так было и сейчас — я предпринимал отчаянные попытки сбежать в сон и укрыться в нём от неприятной яви. Но куда там — в голове из всех извилин — тысячами! — лезли размышления о моём ближайшем и отдалённом будущем. Удастся ли мне хоть когда-нибудь пробиться в науку, или я навсегда обречён нести бремя школьного учителя, писать ежегодно одни и те же конспекты уроков, задавать ученикам неизменные, как течение сонной степной реки, вопросы? Теперь я мало верил в свои способности и силы. Вот какой неутешительный вывод застал меня на правом боку.