День чудес - Виталий Павлов

 Надо было срочно что-то говорить, иначе все могло закончиться, не успев начаться. Но в моей голове, кроме затертого до дыр «Девушка, с вами можно познакомиться?», ничего не было. Я стоял неподвижно в двух шагах от нее, ожидая троллейбуса. Она сказала: «Отомри!», что же тогда я? Появился троллейбус. Конечно, она вошла. А на что я надеялся? Что она подойдет?

— Почему это вы стоите здесь, а не в музее мадам Тюссо?

— Да вот, знаете, отпуск. Решил домой приехать…

— А с вами можно познакомиться? Так интересно! Ох, ох! Давайте встретимся под часами…

Осторожно, двери закрываются! Двери? Так что же я стою?! Когда ее лицо проезжало мимо, она улыбнулась. Независимо. А теперь что?

Ре минор, в ритме вальса «А любовь рядом была…» Идиот!

— Такси! Поезжайте за тем троллейбусом, но не очень близко, пожалуйста.

Пусть думает, что я оперативник на задании. Только вот прическа неуставная.

Я расплатился, как только увидел, что она вышла независимой походкой из троллейбуса. Что там думал этот таксист, меня больше не волновало. Мы гуляли по городу. Глазели на витрины, пили кофе в стекляшке, заглядывали через спины, «что дают», опоздали в кино.

Только я шел на десять метров сзади, только я смотрел на витрины с другой стороны улицы, только я вспоминал вкус кофе, когда она пила его в стекляшке, как застывшая бабочка в кусочке янтаря. Уже стемнело, когда мы подошли к ее дому. Я смотрел со двора, как она поднимается по лестнице. На третьем этаже хлопнула дверь. Я поднялся. Мне надо было угадать, в какой из трех квартир скрывалась она.

Я угадал сразу.

В справочной мне дали ключ от ее квартиры. Шесть цифр. Трубку подняла она.

— Я слушаю?

— Это я, — и по тому, как она замолчала, я понял, что больше ничего говорить не надо.

Потом мы встретились. Мы проделали весь путь первого дня, но только уже вместе. Мы удлинили его насколько это было возможно.

— Я вас сразу заметила.

— И превратили меня в камень.

— А мне показалось, что в воск.

Весенняя осень все-таки самое прекрасное время года.

— А чем вы занимаетесь?

— Разное, знаете… Держусь за черное, стучу по дереву, плюю три раза через левое плечо.

— А вы случайно не маг?

— Случайно да, если вы имеете в виду магнитофон…

Еще мне нравится, когда от падающих листьев город пустеет.

— А давайте зайдем в «минутку». Сфотографируемся, потом разорвем пополам и это будет для пароля. Когда мы еще встретимся с вами через много лет.

— Почему через много?

— Не знаю. Давайте? — Там открыто!

— Давайте…

— Знаете, я плохо получилась. Давайте разорвем.

— С удовольствием!

— Наверное, у них объектив какой-то дефективный. Обычно я хорошо получаюсь… А давайте пойдем в кино, я тогда ведь опоздала. — Давайте.

Я не помню, о чем фильм. Наверное, в этом кинотеатре дефективный кинопроектор.

— А давайте я угадаю, кто вы.

— Давайте.

— Вы врач. Хирург. Угадала?

— Может быть…

— Хорошо! Тогда скажите, кто ваш друг?

— Вы.

Ее звали Вита. Она не в восторге от своего имени. Я тоже, если откровенно.

— Давайте, я пока не буду вас никак называть. Пока мы не придумаем имя, которое нам понравится?

— Давайте!

— Хотите, я покажу дом в котором родился?

— Хочу.

— Он мне тогда казался очень большим. Его скоро снесут, и на земле не останется места, где я появился на свет.

— А может быть, вы скоро прославитесь, и тогда этот дом будет охраняться законом.

— Может быть, но вероятней будет обратное. Его скорее снесут, когда узнают, кто в нем родился.

— Чем же вы так провинились?

Я стал кабацким музыкантом.

Нет, я не сказал ей этого. Мне казалось, что это будет одним из тех взрывов, которые разбросают нас в разные стороны. Еще я боялся, что кто-то третий узнает о наших отношениях. Я скрывал ее ото всех, я скрывал нас в самое неподходящее для этого время года, когда город пустел от опадающих листьев.

— Хотите я вам скажу, что я люблю больше всего?

— Хочу. — Я люблю… Я люблю рисовать, весну, люблю море, его запах, люблю лес, помните «прозрачный»? Люблю прозрачный лес, как будто смотришь сквозь поцарапанное стекло, люблю жить… Просто так… дышать… очень полюбила, особенно в последнее время… Вот видите, как много я люблю! А вы?

— Я мог бы точно сказать, чего не люблю.

Фотографироваться.

Не люблю когда тихо и вдруг самолет. Мне становится не, по себе. Никому не говорю об этом.

Не люблю слово горжетка. Просто так Не произносил ни разу.

И последнее.

Не люблю себя. С каждым днем все больше и больше. Надо что-то делать. Но что?

— Почему вы молчите? Неужели вы ничего и никого не любите?

— Люблю.

— Не хотите говорить?… Не говорите, я не обижусь. Или все-таки скажете, что вы любите?

— Вас…

Глаза очень близко и губы…

— Надо говорить тебя…

Говорю. Тебя. Тебя. Тебя…

И вот я, совершенно другой, ставлю ящик с колонкой на грязный пол автобуса, сажусь у окна. Гитару ставлю рядом. Мне хочется побыть одному.

Нам двоим хочется побыть одному.

До вчерашнего вечера я и не думал, что нас двое. Тот первый мне действительно в последнее время начал действовать на нервы. А второй, вчерашний? Я его не знал никогда.

Мы уезжаем в Черногорск. Там на центральной улице нас ждет ресторан «Девятый вал». Мы уже все погрузили. Нет, мы уезжаем не насовсем. От нашего города это всего в сорока километрах. Даже на автобусе час туда и час обратно. Но это значит, что я увижу ее только через неделю. В свой выходной день. Я сказал, что уезжаю по делам. Она будет ждать. Мы так и не придумали, как ее мне называть. Ничего, сейчас времени у меня будет предостаточно. Я буду играть, петь, репетировать, думать, как ее называть.

Вита. Вит. Вета. Вика.

Нет, это совершенно другое имя…

— Что-то Вовчик наш в последнее время засмурнел. Может, влюбился? — это Гешка выдал свою реплику с последнего сиденья.

Все вопросительно смотрят на меня. Интересно, увидят они, что нас двое?

— Да, правда, чего это ты? — это уже Илик.

Значит, увидели. Значит, это мне не показалось.

Значит, действительно появился второй.

— Слышь, Вовчик, как, спрашивается, добираться будем? После одиннадцати на автобусе вряд ли уедем, а четырех мужиков ночью никто не возьмет, — Генка упорно не хочет оставить меня в покое.

Ладно. Потом как-нибудь я разберусь с собой, когда мешать не будут.

— Так что вы предлагаете?

— Мы-то ничего, как всегда, а Илик предлагает сброситься и купить машину. Что-нибудь типа «Запорожца», а? Что скажешь?

— Это идея, — говорю я, — номер один, — и засыпаю.

«Девятый вал» ждал нас. У фальшивых колонн выстроились официантки.

— Приехали? — спросили они хором, криво улыбаясь.

Мы начали выгружать аппаратуру.

— Значится, приехали? — очевидно не очень доверяя своим глазам, спросила нас пожилая женщина в белой куртке, сидящая у пальмы, разминая папиросу.

Сцена маленькая и грязная. Непривычно после огромных залов Домов культуры устанавливать аппаратуру на свином пятачке.

— Значит приехали? — спросил нас директор — обладатель круглой и лысой, как плафон, головы на тонком проводе шеи.

Мы не возражали.

Его хитрые глаза так и бегали, казалось, они могли найти себе места на этом светящемся лице.

— Так, хлопцы, на крайний случай чего, хочу предупредить, у меня на это место желающих до (тут он сказал слово, выражающее, по его мнению, точное количество желающих работать на этом месте) и добавил:

— Теперь, значит, чтобы проверить ваш уровень, сыграйте мне «Лебединую верность».

Обязанности у нас были четко распределены. Я отвечал за простые песни, Кырла пел рок и подпевал, где только возможно, а шлягеры и песни народов и народностей лучше всех исполнял Геша. Делал это с душой.

Геша закончил петь, я взглянул на нашего директора и понял, ему стало стыдно за свою лексику.

Кухарки, вывалившие во время пения из-за перегородки, удовлетворенно улыбаясь, удалились, и пар повалил, и запахло чем-то жаренообщепитовским.

Черногорцы признали нас сразу. Нам не давали отдохнуть. Какие-то летчики сельхозавиации, потом Эдик Шаронян — профессия неизвестна, снова летчики, снова Эдик и снова летчики, и снова Шаронян, и неизвестно кто. Причем, как мы поняли, для большинства было неважно, что мы играем, их больше интересовала первая часть — объявление.

Для летчиков сельхозавиации с борта самолета пятнадцать-полсотни-шесть звучит песня. Для Эдика Шароняна — летчика-вертикальщика, для Эдика Шароняна — капитана дальнего плавания. От Эдика Шароняна — для всего зала. Всего хорошего! В такой день…

Только потом мы узнали, что летчики — никакие не летчики, и на самолетах никогда не летали, потому что живут всю жизнь здесь и грузят в товарные вагоны желтый камень, поэтому лица у них коричневые от пыли и солнца, а пальцы на руках шершавые, набухшие и потрескавшиеся, как почки на ветках каштана весной.