Наталья - Минчин Александр

Заезд переигрывается. Всего три гонщика. Шваб легко идет, лидируя, но под конец пропускает своего чеха, напарника, чтобы тот выбил три очка и наверняка вышел в финал. Шваб уже свое набрал для финала, у него десять очков, и он лидирует.

Итак: Шваб, Цибров, чех-второй и чудом попавший сюда англичанин (из-за несчастья другого) — это и есть финальная четверка. Один заезд. Шансов у Циброва мало, ему надо быть только первым, но чтобы Шваб был не вторым, тогда они наберут по тринадцать очков. При равенстве очков у них будет единственный заезд вдвоем, кто выиграет.

Цибров все-таки молодец, выбился в финал вторым, хорошо катается, и я ненавижу Шваба за то, что победа его решена. Невозможно же, чтобы он пришел третьим, ладно не первым, но вторым-то он — с двумя очками — будет. В конце концов, его же чех пропустит, а англичанин вообще не в счет. Вот так всегда: когда я за кого-то болею, тот проигрывает. И что за жизнь!

— Наталья! — говорю я.

— Да, Саня… — Она сочувственно кивает головой, и по очкам, написанным на черном табло, ей тоже все понятно. — Он хороший мальчик, я тоже за него болею. Он никак не может уже победить?

— Только чудом, — и я чуть не говорю про себя, желая: если Шваб упадет, и тут же одергиваю свои дурные мысли.

Объявляется последний заезд, напряжение на трибунах дошло до абсолютной тишины.

Мотоциклы по очереди подкатывают к старту. Огонь — и они понеслись. Как назло, его мотоцикл делает «козла», поторопился, конечно, горячится, и он идет на льду третьим. Англичанин последний, два чеха впереди. А, будь ты проклято все! Теперь уже и говорить не о чем, — третий. Проходят пару кругов. Шваб идет первым, второй чех вторым, как бы прикрывая его, и третьим — безуспешно пытается достать их Цибров. Очередной скользящий поворот, второй чех едва справляется с ним, пытается выправить юзящий мотоцикл на прямой, и в это время Цибров, дав газ до отказа, по внутренней бровке обходит его и несется вслед за Швабом.

— А-а! — ору я, и трибуны вторят.

— Достать! — кричит Наталья, и я вторю ей, не видя: — Достать!

Он несется вслед за Швабом, остается только два круга, два! Хвост в хвост они проходят предпоследний круг, но Шваб и не думает пропускать его, не то что — третьим. А третьим идет англичанин, обошедший юзившего чеха, но никого эти оба не волнуют, так как все прикованы к первым двум мотоциклам. Они выходят на последний круг: Шваб — за ним Цибров. Чех приближается к виражу и сбрасывает скорость, Цибров же идет к повороту на такой скорости, что у всех замирает дыхание. Он входит в вираж по внешнему кругу, делая невероятное: он обходит Шваба на виражном повороте и вырывается вперед. Вперед! Его мотоцикл стремительно несется, дико оглушая. У всех появляется впервые ощущение, что, может, это победа. Но победа эта — поражение, он проигрывает все равно. Швабу достаточно прийти вторым — что он и сделает. Мотоцикл Циброва выносится на финишную прямую так, что все уже совсем не дышат. За ним выносится Шваб, который через секунду станет чемпионом и получит золото.

— Цибров! — кричу я безнадежно, понимая, что остальное не в его силах — он идет первым! — он сделал все, что мог.

И тут на финишной прямой англичанин вытворяет невозможное: когда до финиша остается метров двадцать, он, неизвестно как и непонятно откуда, выносится вперед на неимоверной скорости и на два мотоцикла пересекает финиш раньше Шваба, едва не догнав и Циброва.

— Да здравствует Англия! — ору я.

Шваб — третий, а это — поровну!

Как мы орали, кто бы только слышал!

Трибуны просто стояли и вопили, и ревели, вопя. Я сорвал голос и орал уже в полушепоте.

— Циб-ров! Циб-ров! Циб-ров!

— Наталья, — кричу я, — какой гонщик, а? Вот это мужик!

Нам уже не важен последний заезд, главное он сделал: что дошел до него, обойдя чеха, и стал первым — с третьей позиции.

Они выходят на старт двое, и он выигрывает его, красиво, быстро, и со стороны кажется, легко. Но я знаю, какая это каторжная, напряженная работа. Все, что профессионально, кажется легко.

На трибунах творится что-то невероятное, все орут, ликуют, кричат: «Во-ло-дя!» Все позабыли, что замерзли. Он с достоинством и спокойно поднимается на пьедестал. Снимает гоночный шлем — парню года двадцать два, — убирает чуб со лба.

Диктор объявляет:

— Первое место и золотую медаль завоевал московский гонщик Владимир Цибров. Одно счастливое событие радостно совпало с другим: сегодня Володе исполняется двадцать три года. Поздравляем!

— Ура! Володя-я!

— Второе место завоевал чемпион мира прошлого года чешский гонщик…

Гонки кончаются. Люди расходятся. Торопятся к метро. Я еще не видел, чтобы москвичи после конца не спешили. Вечно торопятся. Всегда спешат. Я гляжу по сторонам. Выше нас мужик у перил расстегнул штанишки и что-то там делает. Спрашиваю у Натальи, что это, показывая на него пальцем. А он уже журчит вовсю.

— Ну почему ты все-таки такой глупый, Санечка? Беспросветно, — улыбается она.

Выше на трибунах заваривается какая-то драка, я хочу полезть туда, я всегда лезу, когда где какая драка, но она удерживает меня, строго говоря: «Саня!»

Мы спускаемся с обледенелых скамеек, едва не ломая ноги, и проходим туннель под трибунами в обратном направлении, выходя со стадиона. Она кладет свою руку ко мне в карман, и ее ладонь прижимается к моей. Мы бредем не спеша, пропуская всех вперед, нам некуда торопиться или спешить.

— Тебе понравилось?

— Да. Очень, — она смотрит улыбающимися глазами на меня, — особенно как ты болел…

— А! — смеюсь я.

Уже мы идем по какой-то нелюдимой аллее, по бокам которой большие сугробы. Ночь бела, это очень красиво — темнота и снег. Черная снежина и белая темнота.

Ее ладонь просто обняла мою, я не верю, мне кажется, что это случайно, что это мне кажется. Она этого не замечает?.. Я смотрю на нее сбоку, мы долго идем, молча.

Просто идем и ничего не говорим. Из меня, как назло, никаких слов не выдавливается. Я вспоминаю вчерашние губы… прикосновения.

— Саня, мы долго будем молчать, ты на меня обиделся? — спрашивает она.

— Наталья, — не решившись, решаюсь я, — можно я тебя поцелую?

— Конечно. Почему ж ты так долго думал?..

Она останавливается, замирая. Глаза ее закрываются, я наклоняюсь к ее божественным губам. Напрягаюсь… и целую ее. На мгновение забывая, где мы стоим, почему мы стоим и что происходит вокруг. Ее холодные губы сразу согреваются в моих. Она не дышит, я не чувствую. Ее язык ласкает мой. Не обняв, она только сжала мои руки, вытянутые вдоль замершего тела.

Мы отрываемся друг от друга.

— Наталья, — шепчу я.

— Да, Санечка, — целует мои глаза она.

Я никогда не целовал таких мягких сильных губ. Я вообще толком не умею целоваться. Не учил никто. Но мне даже не стыдно, умею я или нет. Я просто сливаюсь с ней, не думая. Проходит много времени, прежде чем мы отрываемся; отодвинув шарф, ее лицо утыкается в мою шею. Я сжимаю ее плечи, ничего, ну ничегошеньки не соображая.

Комната, постепенно прихожу в себя я, нужна комната, на улице зима…

Неужели мы читаем мысли друг друга?

— Санечка, — шепчет она, с каждым словом проводя губами по моей шее. — Почему мы на улице…

— Я сниму квартиру, узнаю завтра. Иначе мы все замерзнем, как на льдине.

— Чтобы была большая ванна, — шепчет она.

— Наталья, неужели ты знаешь, что́ я хочу?

— Нет, но я догадываюсь…

Это само выскакивает из меня:

— Я хочу, чтобы ты стала моей — в ванне с шампанским. Я буду целовать тебя в вине, мы будем купаться…

— Да, — говорит она.

— Нет, лучше в ванне с молоком, ты будешь неповторима в молоке.

— Наверное, лучше в молоке, — шепчет в мою шею она, — шампанское холодное.

Я поднимаю ее голову, глаза согласны на все.

— Наталья, — тихо шепчу в ее губы я.

— Я замерзла, Саня. Совсем…

Я обхватываю ее талию, быстро разворачиваюсь, ставлю ей подножку, и мы летим в сугроб. Я подстилаюсь, и она падает на меня, плашмя.