«Порог толерантности». Идеология и практика нового расизма - Виктор Шнирельман

Утверждение о том, что раса является социальной конструкцией, вовсе не означает ее призрачности. Как пишет современная исследовательница, «расы, разумеется, существуют, но у них нет самостоятельного биологического смысла вне того социального значения, которое мы придаем биологическому объяснению»[346]. Иными словами, как считает Ли Бэйкер, «хотя отрицание расы логически оправдано и, с точки зрения биологических категорий, хорошо теоретически обосновано, это остается проблематичным исторически, социально и политически. Такой подход не учитывает сложный процесс формирования рас и обходит вопрос о расизме»[347]. И американские социологи всегда это подчеркивали, а в последние десятилетия к ним присоединились и культурные антропологи.

В 1930-х гг. новые веяния охватили и физических антропологов. Сперва англичане, биолог Джулиан Хаксли и антрополог Альфред Хэддон[348], а затем американский антрополог Э. Монтегю выступили с предложением использовать в отношении человеческих групп термин «этнические группы», полностью отказавшись от понятия «раса». Монтегю полагал, что понятие «этническая группа» заключает в себе совершенно новую концепцию, лучше отражающую реальность, чем лишь создающее путаницу искусственное понятие «расы». Он наивно верил в невозможность каких-либо «этнических предубеждений», подобных расовым[349]. Это нашло выражение в составленном им в 1950 г. вместе с рядом других специалистов заявлении ЮНЕСКО по расовым проблемам, где предлагалось заменить термин «раса» на «этнические группы»[350]. С тех пор «расы» покинули почетное место в трудах американских антропологов, и их место было тут же заполнено многочисленными «этническими группами» и «этничностями»[351].

Впрочем, Монтегю сохранял за «этнической группой» биологическое начало, считая ее популяцией, поддерживающей свои отличия, физические (генетические) или культурные, с помощью географических или социальных барьеров[352]. Биологическая нагрузка концепции Монтегю, имманентно присущая школе Боаса[353], и недостаточный учет первостепенной роли социального фактора были тут же отмечены его критиками как мешающие ее плодотворному использованию[354] или даже придающие культуре опасный расовый оттенок[355]. На последнее обращали внимание и советские ученые, критиковавшие некоторых западных антропологов и психологов за присущий тем «психорасизм»[356]. Действительно, расизм весьма рано начал апеллировать к культурному фактору. Например, еще Хьюстон Чемберлен, смущенный невозможностью различить европейцев и евреев по антропометрическим показателям, доказывал, что их «генетическая инаковость» проявлялась в поведении и образе мыслей[357]. Именно этот подход был с благодарностью принят нацистами.

На рубеже 1970–1980-х гг. американский социолог Пьер Ван ден Берге попытался объяснить существование этнических групп, опираясь на социобиологический подход[358], и это встретило негативную реакцию у специалистов по этничности и расизму, отметивших сомнительность и опасность биологизации этнического феномена[359]. Отвечая своим критикам, Ван ден Берге пытался увязать этничность с популяцией, связанной обычаями эндогамии. Именно в этом он видел биологические основы этничности, соглашаясь в то же время с тем, что идиома родства является для этноса мифом, принятым как данность[360]. В конечном итоге он настаивал на том, что «этничность является лишь продуктом расширения кровнородственных связей»[361]. Между тем он не уточнял, о каких именно «кровнородственных связях» – реальных или фиктивных – идет речь. Как мы увидим ниже, именно первое утверждение составляет суть платформы современного расизма, отождествляющего этническую (культурную) общность с биологической популяцией. Действительно, как резонно замечает Пол Тэйлор, этничность легко поддается расиализации: «Она вполне готова для расиализации… особые этнические группы могут представлять свои различия в терминах морфологии». В то же время и «раса», в свою очередь, поддается этнизации[362].

Мало того, по наблюдениям специалистов, образ расы в некоторых контекстах может иметь гендерные очертания. Это происходит в тех случаях, когда расу, нацию или этничность наделяют гендерными особенностями: в период колониализма господствующая раса/нация наделялась мужским началом, а покоренное население – женским, тогда как в нашу эпоху массовых миграций эти образы меняются на противоположные. Иной раз придание того или иного гендерного образа связано с виктимизацией. В частности, чтобы подчеркнуть свои страдания, люди иной раз придают своему народу или нации женский образ, а своему обидчику – мужской. Именно в этом контексте Россия или Германия в определенные периоды своей истории наделялись фемининностью, а иммигранты, или «чужаки», рассматривались как прирожденные насильники, от которых следует оберегать «своих» женщин[363].

Важным рубежом для американской науки стали 1960-е гг., ознаменованные беспрецедентным накалом борьбы за гражданские права, закончившейся принятием важных антирасистских законов. В этой обстановке и произошел сдвиг от расового подхода к популяционному. И хотя внешним стимулом для него послужила политическая трансформация, он был подготовлен предшествующим развитием эволюционных исследований, предопределивших становление «новой физической антропологии». Ученые перенесли акцент своих исследований на клинальную изменчивость, биологическую вариативность, активный генетический обмен между популяциями. Типологический подход утратил свой былой авторитет, равно как и представление о «филогенетическом древе», основательно подорванное новыми генетическими открытиями. Впрочем, далеко не все специалисты готовы были радикально отказаться от прежних убеждений. Для некоторых из них «популяция» лишь заменила «расу», сохранив все ее основные характеристики, включая прежде всего физическое воспроизводство в относительной изоляции. Видеть в популяциях открытые системы они были не готовы[364].

В 1960–1980-х гг. у американских ученых отмечалось охлаждение к концепции «расы», потеря интереса к ней и даже полный отход от нее[365]. По результатам широкого социологического обследования, проведенного в США в 1985 г., приверженцы концепции «расы» составляли среди американских биологов 70 %, физических антропологов – 50 %, психологов – 36 % и культурных антропологов – 29 %. К 1999 г. концепцию «расы» отвергали уже 69 % физических антропологов и 80 % культурных антропологов. Таким образом, у этой концепции было больше приверженцев в биологических науках, интересующихся вопросами таксономии и биологической эволюции, чем среди культурологов, делающих акцент на социальных и культурных моментах. Но с течением времени число противников концепции «расы» росло[366].

Судя по аналогичному опросу, проведенному среди польских антропологов в 1999 г., там тоже происходило охлаждение к концепции «биологической расы», понимаемой как подвид: большинство респондентов молодой и средней возрастных категорий с готовностью отказывались от этой концепции, тогда как пожилые были настроены более консервативно[367].

В то же время в середине 1980-х гг. опрос среди американских специалистов по психологии образования показал, что 53 % экспертов верили в то, что различия в коэффициенте умственных способностей между белыми и черными были, по крайней мере, частично связаны с генетическим фактором. И лишь 17 % относили эти различия на счет окружающей среды[368]. Иными словами, какого-либо единства в среде ученых не отмечалось. Мало того, к большому разочарованию специалистов, появившиеся в научной среде сомнения в правомерности концепции «расы» не оказали почти никакого влияния на общественное мнение. Ведь, как уже отмечалось в литературе, «“наука” о расе, влияющая на общественное мнение, идет не только из мира науки. Народную “науку” создают финансируемые частными фондами мыслители, занимающиеся политическими проектами и формированием общественного мнения, преследуя какие-либо особые интересы»[369].

Для большинства обывателей раса по-прежнему представляется биологической реальностью. Всеамериканский опрос, проведенный социологами из Чикагского университета в феврале – апреле 1990 г., показал устойчивость расовых стереотипов у белого населения: большинство белых (более 50 %) по-прежнему считали, что чернокожие и испаноязычные предпочитают не работать, а жить на социальные пособия, что все они ленивы, склонны к насилию, обладают более низким интеллектом и менее патриотичны, чем белые[370] (рис. 2). В то же время в последующие десять лет социологи отмечали постепенное падение популярности расовых стереотипов: в 2000 г. те были выявлены лишь у четверти белого населения[371].

Вместе с тем, как отмечают специалисты, правила политкорректности, требующие избегать расово окрашенных рассуждений, приводят к тому, что расистский дискурс теперь нередко ведется в терминах «нации» и «культуры», превратившихся в кодовые выражения для него[372]. Мало того, не оправдалась и отмеченная выше вера Э. Монтегю в то, что концепция «этнических групп» поможет избавиться от расизма. Окружающая нас действительность говорит об обратном: теперь этнические понятия и термины нередко используются в качестве заменителей прежних расовых категорий. С их помощью в открытой или завуалированной форме осуществляются стигматизация и дискриминация целых групп «культурно иных»[373]. Как отмечают некоторые аналитики, «самые частые формы расизма связаны не с явными идеологиями или дискурсами биологической инфериоризации, а с разными формами [социального] исключения тех, кто не принадлежит к исконной культуре политически доминирующей этнической группы. Как в дискурсе, так и в практике представление о культурных отличиях пришло на смену представлению о биологических отличиях в качестве основы для [социального] исключения или инфериоризации»[374].