Начнём с воробышков? - Андрей Кокоулин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перфилов поиграл желваками.
— И вы ему верите?
— Нет. Я верю фактам. Есть труп. Будет акт судебно-медицинской экспертизы, появится повод для каких-то выводов. Хотя ваше поведение мне не видится поведением человека, у которого за душой всё чисто.
— Мы с Вениамином Львовичем тоже чуть не подрались.
— Он сообщил. Вы же учитель истории?
— Да.
— Вы очень буйный для учителя истории.
— Это официальное обвинение? — спросил Перфилов.
Синцов усмехнулся.
— Я вот что хочу вам сказать, Руслан Игоревич. Я к вам присмотрюсь. В тихом омуте… Есть, знаете, такая прослойка в социуме — одинокие, тихие, затюканные обстоятельствами люди. Учителя, разнорабочие, дворники, продавцы, у которых нет ни особого желания, ни возможностей к самореализации в профессии и вообще в жизни. Да… И тогда они находят себе хобби. Иногда безобидные, вполне рядовые, а иногда…
Участковый выразительно посмотрел на Перфилова.
— Вы верите, что если я наставлю на вас палец, — сказал Перфилов, — и скажу: "Сдохни!", то вы сдохнете?
— Нет. Но мне будет неприятно.
— Это всё, что я сделал Николаю.
— Хорошо. А мальчик?
Перфилов помедлил.
— Если хотите, мы сдружились.
— Ему шесть лет.
— Тогда вы можете спросить у него.
— Я спрошу. В любом случае, мне ещё придётся переговорить с его матерью, — Синцов сел в кресло. — А пока я, с вашего позволения, зафиксирую ваши же показания.
Он раскрыл папку и принялся заполнять уже наполовину исписанный листок.
— Она вам расскажет! — сказал Перфилов.
— Смотрите телевизор, — посоветовал участковый. — Звук только убавьте чуть-чуть.
— Вы уже предубеждены насчёт меня, — горько сказал Перфилов, выключив телевизор к чертям.
Синцов поднял голову.
— Чего вы переживаете, если ни в чём не виноваты?
— Не знаю. У вас было такое, когда всё, что с вами происходит, кажется каким-то бредом? Когда все составляют о вас какое-то мнение, чего-то непременно хотят, добиваются от вас каких-то слов или поступков и сами же их извращённо понимают? Будто вы и не сам живёте, а как шарик в механизме — перескакиваете с одной лопатки на другую по чужой воле?
— У меня есть начальство, — сказал Синцов, вновь окунаясь в бумаги, — и часто я действую по его воле.
Перфилов сморщился.
— Я не про это! Я про то, что, когда ты хоть сколько-то не управляешь своей жизнью, вернее, твоей жизнью пытаются распоряжаться все, кому не лень, жить уже совсем не хочется.
Участковый перестал писать.
— Зачем вы мне выговариваетесь? Я не буду вам сочувствовать. У меня есть труп. Я занимаюсь трупом.
— Я хотел объяснить…
— Я учёл, — перебивая, сказал Синцов. — Дайте мне дописать.
Перфилов умолк.
В тишине слышалось, как с нажимом давит из себя буквы шариковая ручка.
— Ну, вот, — где-то через пять минут заявил Синцов, — готово.
— Перехватил последнюю пачку! — шумно вытирая ноги, с порога крикнул вернувшийся сержант. — Целая одиссея вышла!
Он появился в комнате, улыбаясь до ушей.
— Лёша, ты как нельзя вовремя. Спасибо, — поблагодарил Синцов подчинённого и спрятал сигареты в карман. — Сколько с меня?
— Сотня.
— Совсем сбрендили, — сказал Синцов, роясь в нагрудном кармашке формы. — Скоро пачка тысячу стоить будет!
Он отдал деньги сержанту и развернул папку к Перфилову.
— Вот, Руслан Игоревич, прочитайте и подпишите.
Перфилов склонился к бумаге. Сверху было оттиснуто: "Показания свидетеля происшествия". Ниже имелась дата, город Разгуляев и несколько строчек, предупреждавших об ответственности за дачу ложных показаний, глава УК, статья, подпись.
Далее вполне разборчивым почерком участкового приводился от первого лица рассказ самого Перфилова: не видел, не слышал, ночью спал. В короткой приписке говорилось: "Отношения между мной и Полуярким Н.М. были натянутые".
Перфилов дочитал, согласился и, попросив ручку, расписался под предупреждением и текстом показаний.
— Я бы попросил вас, Руслан Игоревич, по возможности день-два никуда не выезжать из города, — сказал Синцов, возвращая папку. — Во избежание всяких недоразумений.
— До каникул — ещё месяц, — сказал Перфилов. — И я никуда не собирался.
— Ну, мало ли… — Синцов встал, пожал руку. — На неделе я к вам ещё заскочу.
— И я, — подал руку и сержант.
Они прощались, будто хорошие знакомые. Перфилову было странно, его пожатие вышло вялым.
— До свидания, — сказал Синцов, пропуская сержанта вперёд себя. — И насчёт мальчика…
— Что? — напрягся Перфилов.
Участковый вздохнул.
— Вы всё-таки не его отец.
— Я знаю.
Синцов посмотрел Перфилову в глаза и повторил:
— До свидания.
Перфилов повернул защёлку замка.
Несколько секунд он стоял, слушая удаляющиеся шаги, затем приник к "глазку". Лестничная площадка была пуста.
Чувствуя слабость, Перфилов добрёл до дивана. В глазах плыло, в голове бултыхались мысли про арест, про Вовку, про Вовкину мать, которая уж точно наговорит всякого, обиженная вчера Лена добавит своего…
А трупа-то я и не видел, подумалось вдруг ему.
Может, всё это неправда? Всё это, чтобы я и Вовка не смогли разобраться с мухами и воробьями? Нет, слишком глупо.
Перфилов вытащил из-под головы подушку и положил её на лицо, прижал руками. Вот так. И не дышать. Через полминуты он не выдержал и отправил подушку броском на пол, а сам, закашлявшись, сел на диване.
Что ж так всё складывается?
Пребывая в каком-то зыбком, дремотном состоянии ума, Перфилов полтора часа ждал повторного визита полицейских. Собрал зубную щётку, мыло, пару носков и трусы. Долго бродил с завёрнутым в газету набором по квартире, натыкаясь на стулья и косяки. Потом зачем-то спрятал свёрток в нижнем ящике комода.
Нычка, да-да, нычка.
Он оделся, постоял одетым и разделся, решив, что его, возможно, будут обыскивать. Внутри тонко и муторно звенело.
Время текло, отмечаясь солнечным пятном, ползущим по стене и диванной спинке. Перфилов замирал на каждом постороннем звуке и думал: может, у них в воскресенье короткий день? Работают по полдня, затем расходятся по домам. И уже в понедельник…
Он согрел и выпил чаю, зажевал куском хлеба, подсознательно, наверное, готовя себя к простой тюремной пище.
У него не было никаких иллюзий — его обязательно обвинят в смерти Николая. Найдётся след! Какая-нибудь гематома. Микроволосок от его брови, застрявший в складке кожи на руке. Вот же фамилия — Полуяркий! Эх, Вовка, Вовка…
Но как Перфилов не настраивал себя, что ему, в сущности, что смерть, что тюрьма — никакой разницы, от лёгкого стука с лестничной площадки всё в нём оборвалось.
— Кто? — хрипло спросил он, бросив себя на дверь.
В голове уже гремело: "Откройте, полиция! Именем Российской Федерации…", поэтому он не сразу сообразил, что слышит совсем другое.
Детский голос.
— Дядя Руслан, я не могу дотянуться до звонка.
Вовка!
Распахнув дверь, Перфилов поймал мальчика за ворот синей рубашки и затащил в квартиру. Вовка не сопротивлялся.
— Ты понимаешь, что ты наделал!? — встряхнул его Перфилов, поставив посреди комнаты. — Ты человека убил!
Вовка запрокинул голову.
— Дядя Руслан.
— Ты убил человека! — нависая, проорал Перфилов.
— Это не я!
— А кто же? Ты разве не злился на него?
Вовка промолчал.
Глаза его наполнились слезами. Он прижал кулачки к горлу.
— Я вовсе не хотел, дядя Руслан!
Мальчик всхлипнул.
— А кто хотел? — Перфилов стукнул его по плечу, затем отвесил подзатыльник. — Ну, разозлись на меня! Давай! Ну же!
Он опрокинул Вовку на пол.
— Дядя Руслан, я совсем немного злился!
— Немного — это до смерти?
Перфилов шлёпнул мальчика по щеке. Вовкина голова мотнулась, слёзы брызнули из глаз и прочертили мокрые дорожки по щекам.
— Дядя Русла-а-ан!
Он протянул к Перфилову руки, как ребёнок, которого надо пожалеть и успокоить. Как ребёнок, которому нужно сказать, что его любят, что его не оставят, что всё плохое уже позади.
Но Перфилов пошёл по краю.
— Что ты ноешь! — наклонился он. — Думаешь, пожалею? Думаешь, отец вернётся и пожалеет? Злись на меня!
— Дядя Русла-ан…
— Тебя никто не любит, Вовка! — плюнул словами Перфилов. — Понял? Ни мать, ни отец, ни я. Понял?
— Вы дурак, да?
Вовка поднялся, но Перфилов не дал ему убежать и, поймав, опрокинул снова. Не было другого пути. Как ещё объяснишь, как?
— Ну, злись!
Мальчик со свистом втянул воздух и посмотрел на Перфилова исподлобья. Глаза его превратились в щёлочки. На подбородке дрожала мутная слеза.
— Я жду, — подначил Перфилов. — Давай-давай. Я тебя не выпущу, пока ты не разозлишься.