Золотая рыбка - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Да, у мадам я отдыхала. Знала, что здесь со мной ничего не случится. Зажиточный квартал, маленькая улочка с поворотом, коттеджи с садиками, богатые многоэтажные дома, светловолосые детишки в школьных формах. Полиция сюда и не совалась. Первое время после моего водворения в Пасси я целыми днями спала. Мне казалось, будто я не высыпалась много лет, потому что жила, не зная, где буду завтра, или, может быть, от страха, что полиция Зохры опять меня настигнет. А на улице Жан-Бутон негры постоянно лаялись с мадемуазель Майер, и панки с дубинками топотали под окнами, бежали, чтобы бить арабов. И полицейская сирена ревела каждую ночь, перекликаясь с жутким завыванием «скорой помощи».

Я отсыпалась, спала до девяти, до десяти часов. Иногда меня будила мадам. Она отдергивала занавеску, и солнечный свет щекотал мне веки. Я видела красный виноград за окном. Слышала птичий щебет. Я сворачивалась калачиком в постели, тянула время, вставать не хотелось, а мадам садилась на краешек кровати, легонько проводила ладонью по моей щеке, точно котенка гладила. И ее голос тоже ласкал меня. Слова сквозь дремоту казались мне пушистыми. «Лежи, моя милая, лежи, не вставай, здесь твой дом, дай, я тебя побаюкаю, ты моя девочка, я так давно тебя ждала, я не дам тебя в обиду, ничего больше не бойся, я с тобой. Моя девочка, детка моя…» Она говорила такие слова, наклонившись близко-близко, к самому моему уху, и еще много всего говорила своим хрипловатым голосом, низким и нежным, а ее теплая сухая рука скользила по моей щеке, гладила волосы на шее, и пальцы путались в моих кудрях. Сама не знаю, нравилось ли мне это. Было странно, как продолжение сна, казалось, будто я плыву на облаке. Я вздрагивала, какая-то волна пробегала по спине, поднималась откуда-то снизу в животе, и я отчетливо ощущала каждое свое нервное окончание, всей кожей, от пальцев ног до ладоней, и не могла пошевелиться. Потом я засыпала, а когда открывала глаза, оказывалось, что уже день и мадам ушла на работу. Тогда я вставала, направлялась в ванну и долго стояла под прохладным душем, чтобы проснуться окончательно.

Я больше не ездила далеко за покупками. Теперь мне было страшно покинуть этот квартал, уйти с тихой улицы, потерять из виду ворота с номером 8. Я ходила в булочную на углу, а фрукты, овощи и сыр покупала у метро. Денег стало не хватать. Чтобы не просить, я добавляла из собственных сбережений. Я ведь думала, что мадам Фромежа наняла меня за смекалку, за то, что я умею дешево покупать, и ни к чему было ей знать, что я обленилась и не экономлю больше ее деньги. А потом, когда и мои уже были на исходе, я несколько раз воровала — лососину в упаковке, печенье, а то еще салфетки. Сноровки я не потеряла, руки дело помнили, а лавочники в Пасси были как дети малые, никто меня не заподозрил. Только один раз вышло неладно. Я даже не поняла сначала, но осталось странное ощущение тайны, чувствовался в этом какой-то скрытый смысл, которого я не могла разгадать. Была одна продавщица в мини-маркете, молодая, костлявая, с волосами как пакля. Когда я выходила, она так уставилась на меня, что я подумала, все, попалась, наверно, она засекла, как я украла пепельницу. Я хотела было достать ее из кармана и расплатиться, но продавщица сказала только, медленно так, чеканя каждое слово: «Так это, значит, ты новенькая?» — «Новенькая кто?» — пролепетала я. Она все буравила меня своими блеклыми холодными глазами. Потом хмыкнула: «Да, да, милашка». Уложила все мои покупки в пакет, протянула его мне и денег не взяла. Я убежала со всех ног, боялась, что ли, что она меня окликнет.

Время от времени я звонила Хурии. Чтобы мадемуазель Майер позвала ее к телефону, врала, мол, я далеко, в Англии, в Америке. «Вот как?» — произносила она нараспев своим писклявым голосом. И через минуту я слышала другой голос, грудной и хриплый, голос Хурии. Она говорила со мной по-арабски, я отвечала по-французски.

— Где ты?

— В Париже, не в Америке.

— Когда придешь?

— Не знаю. Послушай, я так занята, много работы.

— Ага…

— Правда, честное слово, у меня совсем нет времени. И потом, это далеко, на другом конце города.

— Ага, ага.

— Почему «ага»? Ты что, мне не веришь?

Молчание.

— Послушай, я тебя обязательно навещу, как только смогу вырваться. Тебе ничего не нужно? Деньги у тебя еще есть?

— Есть. Осталось немного.

— Ну все, пока. Я еще позвоню.

— Зачем ты мне врешь? Ты же не придешь, покуда я на тот свет не отправлюсь.

— Послушай, я не вру. Я никак не могу сейчас прийти. Но я тебе еще позвоню.

— Ладно.

— До свидания.

— Салам, Лайла.

— Салам, халти.

Меня жег стыд. Полчаса на метро — и я была бы у нее. Но от одной только мысли об улице Жан-Бутон меня тошнило. Словно какая-то стена отделяла меня от этого места.

Однажды утром пришел Ноно. Уж не знаю, как он меня отыскал, может, выпытал адрес у Мари-Элен. Хотя она с ним не откровенничала, скорее в больнице разузнал. Я вышла за покупками, смотрю — он стоит. Наверно, долго ждал под дверью, в своей легкой кожаной курточке на холодном осеннем ветру. Он хлюпал носом, был простужен. И так просиял, увидев меня, что я просто не могла его отшить. А он вдруг оробел.

— Ты стала какая-то другая.

— Да? Лучше?

Он улыбнулся:

— Ты теперь совсем дамой стала.

Это, наверно, он так сказал из-за одежды, мадам Фромежа мне всего накупила. Я была в узких черных брюках, пуловере с треугольным вырезом, на шее — красный платочек.

Я думала, что не вынесу встречи с кем-нибудь из той моей жизни, и сама себе удивилась, потому что была в общем-то рада видеть Ноно.

Он пошел со мной за покупками. Нес мои пакеты. У него были широкие плечи и мощная шея. А лицо мальчишеское, и еще я удивилась его росту. Мне казалось, что он гораздо ниже. Лавочник смотрели на него с улыбкой, шутили с ним. Один спросил меня: «Это ваш брат?» Впервые за все эти месяцы мне было весело. Я просыпалась от долгого сна.

Ноно принес новости с улицы Жан-Бутон. Мадемуазель Майер влипла в неприятности. К ней нагрянула полиция. Обнаружила незарегистрированных жильцов. Ей пригрозили штрафом.

— Старая карга! Слезы лила в три ручья! Говорила: я не виновата, эти черные все на одно лицо, я их не различаю!

— А моя тетя?

Так я называла Хурию. Она мне ничего об этом не сказала. Оказывается, она выглянула за дверь и тотчас заперлась. Хурия боялась полиции. Думала, это за ней, заберут и отправят к мужу. Но полицейским было не до нее, с антильцами и африканцами забот хватало. Ноно сбежал, спустившись по водосточной трубе. Потому и пришел ко мне.

— Где же ты теперь живешь?

Он махнул рукой куда-то в сторону города, как будто я могла увидеть отсюда.

— Один кореш пустил меня в свой гараж, там и ночую.

— Где это?

Ноно немного подумал:

— Чудное такое название — улица Жавело.

Он показал мне бумажку, на которой был нацарапан адрес: улица Жавело, 28. Самое подходящее название для камерунского воина[3].

— Ночью ничего, а днем темновато, так что тренироваться хожу в спортзал. У меня бой через месяц, тренер говорит, что мне светит попасть в профессионалы, он выправит мне документы.

Когда мы вернулись в дом с восьмеркой, Ноно совсем закоченел, и я впустила его, чтобы напоить кофе. Дом его просто сразил. Он даже ходил осторожно, словно боялся, что пол под ним проломится. Через гостиную мы прошли в большую белую кухню. Забавно было смотреть, как он таращит глаза. Я-то в богатых домах бывала, после виллы мадам Делаэ меня трудно было удивить. А Ноно смотрел на все, как ребенок на новые игрушки. Попросил показать, как работают кофеварка, тостер, выдвигал ящики и дивился, как они мягко выкатываются, крутил блестящие металлические корзиночки.

— Богато здесь.

— Тебе правда нравится?

Он рассмеялся звонким смехом:

— Да уж получше моего гаража!

Я приобняла его одной рукой за шею:

— Станешь знаменитым боксером — купишь себе такой же дом.

Он подумал.

— Тогда я женюсь на тебе.

Он сказал это так серьезно, что я расхохоталась.

— Не пори чушь. Если ты станешь знамениты боксером, то обо мне и думать забудешь, женишься тогда на белокурой куколке!

Ноно посмотрел на меня с укоризной:

— Зачем ты так говоришь? Я женюсь только на тебе.

Ноно стал приходить почти каждое утро, кроме выходных, когда мадам Фромежа была дома. Он помогал мне принести покупки, а я готовила для него сытный завтрак — яйца, тосты и большую чашку горячего молока.

Мадам Фромежа ничего не говорила, но, наверно, ей кто-то что-то нашептал, потому что она вдруг переменилась. Стала злой, раздражительной, ругалась на меня из-за любого пустяка. А то вдруг возвращалась среди дня, мрачнее тучи, говорила, что забыла ключи, бумаги, уж не помню что. На самом-то деле она проверяла, здесь ли Ноно, хотела нас застукать. Я это сразу поняла и сказала Ноно, чтобы не заходил больше в дом, ждал меня на улице. Он еще посмеялся надо мной: «Да она ревнует, твоя хозяйка!»