Архив - Виктория Шваб

— Это было круто! — резюмирует она.

В ее голосе я слышу смешинки. Мне уже приходилось встречать ее в Атриуме среди книжных полок: я сразу запомнила ее из-за юного вида. Совсем девчонка. Библиотекарь — это высшее звание, и неудивительно, что подавляющее большинство гораздо старше и опытнее на вид. Но этой девице больше двадцати не дашь.

Я с трудом отрываю себя от пола:

— Мне бы тоже не помешал такой ключик.

Она мелодично смеется в ответ:

— Ты его не удержишь. — И с этими словами беспечно протягивает его мне.

Я касаюсь металла кончиками пальцев, и они в то же мгновение немеют. Я невольно отдергиваю руку, и девушка прячет ключ в карман.

— Не в ту дверь завалились, да? — интересуется она, и тут высокие входные двери резко распахиваются.

— Что здесь происходит? — восклицает совсем другой, неприятный голос.

Патрик мечет молнии. Глаза за темными очками перескакивают с юной Библиотекарши и распростертого на полу безжизненного тела на меня.

— Кармен, — говорит он, не отрывая от меня испепеляющего взгляда. — Пожалуйста, позаботься об этом.

Девушка лучисто улыбается, с немыслимой для ее хрупкого телосложения легкостью поднимает тело и утаскивает его в боковые двери приемной. Я растерянно моргаю: они никогда раньше не попадались мне на глаза. Когда Кармен скрывается за дверьми, оказывается, что я не могу их разглядеть — глаза будто сами собой смотрят в другое место.

— Мисс Бишоп, — резко начинает Патрик. Я понимаю, что в зале стоит абсолютная тишина, нарушаемая только моим прерывистым дыханием. — Мисс Бишоп! Вы мне кровью пол заливаете.

Я изумленно смотрю вниз и понимаю, что он не шутит: в руке пульсирует боль, и можно разглядеть то место, где нож Джексона прорвал ткань и достал меня. Рукав стал алым, узкая струйка сбегает по коже, вниз по шнурку, и с ключа капает на пол. Патрик с отвращением смотрит, как тяжелые капли разбиваются о гранит.

— Что-то вышло не так с дверьми? — интересуется он.

— Нет, — отвечаю я, силясь пошутить. — С дверьми все было классно. А вот с Историей не сложилось.

Он даже не улыбнулся.

— Медицинская помощь нужна?

У меня, кажется, болевой шок, но ему об этом знать не обязательно. Перед ним я ни за что не дам слабины.

В каждом ответвлении Архива свой Библиотекарь с медицинским образованием, который отвечает за лечение и восстановление пострадавших Хранителей. В нашей ветке за это отвечает Патрик. Если я соглашусь, он станет лечить меня, ему придется сообщить об этом происшествии в вышестоящие инстанции, и Роланд уже не сможет мне помочь. Мой послужной список и так не идеален. Поэтому я качаю головой.

— Ничего страшного, выживу. — Заметив желтое пятно на полу, я поднимаю бандану и заматываю ею раненую руку. — А вот футболку жаль, она мне нравилась, — добавляю я как можно жизнерадостнее.

Он хмурится, и я ожидаю отповеди или угроз, но Патрик произносит:

— Идите и приведите себя в порядок.

Я киваю и ухожу назад, в Коридоры, оставляя за собой яркий кровавый след.

Глава восьмая

Я чувствую себя разбитой.

Обыскав все Коридоры, я так и не нашла нож Джексона. Что же до таинственной фигуры в серебристой короне — похоже, глаза сыграли со мной злую шутку. Такое порой случается, если снимаешь кольцо. Стоит чуть сильнее надавить на поверхность воспоминаний, и разом можно увидеть и будущее, и прошлое. Все наслаивается и перепутывается.

Поморщившись, я разглядываю руку.

Порез глубже, чем я думала вначале. Кровь пропитывает марлю прежде, чем я успеваю наложить повязку. Я сердито забрасываю очередной испорченный бинт в целлофановый пакет, который служит мне мусоркой. Сунув руку под ледяную воду, я копаюсь в большой аптечке, собранной мной за эти годы. Скомканная футболка валяется на полу, и в отражении в зеркале видно, что мои руки и живот испещрены мелкими царапинами, а на локте расплывается свежий синяк. Я частенько получаю на работе подобные «знаки отличия».

Вытянув руку из-под крана, я слегка похлопываю порез и наконец ухитряюсь нормально его перевязать. Кровавые капли образовали извилистую дорожку от шкафа к раковине.

«И отныне крещу тебя во имя…» — саркастически шепчу я раковине, бинтуя рану. Затем отношу пакет с кровавыми уликами на кухню и пристраиваю рядом с мусоркой так, чтобы не было понятно, что внутри. Только я успеваю замести следы, как появляется мама, держа в одной руке слегка помятый маффин в пакетике, а в другой — корзину. Вся выпечка уже остыла, и пакетики запотели. Вот черт! Я чувствовала, что что-то забыла.

— Маккензи Бишоп, — угрожающе начинает мама, швырнув пакетик на обеденный стол. Это пока единственный собранный целиком элемент мебели в нашем доме. — Это что такое?

— Приветственный маффин.

Она с громким стуком роняет корзину на пол.

— Ты же сказала, что все разнесешь! Именно разнесешь, а не раскидаешь их по коврикам, а корзину бросишь на лестнице. И где ты, кстати, была? — чеканит она. — Ты не могла все утро этим заниматься. Нельзя просто так взять и пропасть… Я попросила тебя помочь мне…

Я читаю ее как открытую книгу: злобу и недоумение нельзя замаскировать натянутой благостной улыбочкой.

— Я звонила и стучала, мне никто не открыл, — огрызаюсь я. Усталость и боль берут верх, я уже не могу держать себя в руках. — Вообще-то все разошлись на работу. На нормальную работу. Это когда встаешь утром, едешь в офис, а вечером возвращаешься домой.

Она растерянно потирает глаза — обдумывает то, что хочет сказать.

— Послушай, Маккензи. Я поговорила с Коллин, и она объяснила мне, что каждый переживает горе своим собственным способом. И ты тоже в этом нуждаешься…

— Ты что, издеваешься?

— …А если еще принять во внимание особенности твоего возраста и естественное стремление к бунту…

— Хватит. Прекрати.

У меня начинает болеть сердце.

— Я понимаю, что тебе нужно личное пространство. Но и о дисциплине нельзя забывать. Ведь у нас семейное предприятие…

— Но оно никогда не станет семейной мечтой.

Она вздрагивает, как от удара.

Я хочу стать бесчувственной, ничего не ощущать и не понимать. Не видеть страдания на ее лице. Хочу стать обычной юной девицей, эгоистичной и ограниченной. Ведь М. была бы именно такой. Ей бы требовалось личное пространство, чтобы сполна насладиться своим горем. Ей хотелось бы бунтовать просто потому, что ее предки слишком отсталые, а не потому, что мама словно напялила окостеневшую маску грустного клоуна, а папа превратился в тень отца Гамлета и пытается раствориться в воздухе. Она бы отдалилась от них по собственному желанию, а все ее мысли занимали бы мальчики и школьные разборки, но не охота на затерявшиеся Истории мертвых и не борьба с жуткими видениями, переполняющими старую квартиру.

— Прости меня. — Я пытаюсь как-то исправить положение. — Наверное, Коллин права. — Я с трудом говорю эти неискренние слова, а они словно пытаются заползти назад мне в горло. — Может, мне требуется немного больше времени, чтобы настроиться на нормальный лад. Все так переменилось. Но я не пытаюсь искать оправданий.

— Так где ты была?

— Я разговаривала с соседкой. Мисс Анджели. Она пригласила меня к себе, мне не хотелось быть невежливой. Мне показалось, она очень одинока. У нее такая замечательная квартира, полная антиквариата. Я посидела у нее, мы выпили чаю, и она показала мне свои коллекции.

Дед назвал бы это «экстраполяцией». Дается намного проще, чем грубая ложь, — ведь в ее основе отчасти содержится правда. И дело даже не в том, что мама уже не может назвать это бесстыжим враньем — а в том, что я сама ощущаю себя не столь виноватой.

— Ой. Ну, это было… очень мило с твоей стороны, — говорит она с несчастным видом: я предпочла чаепитие с незнакомкой общению с ней.

— Надо было мне следить за временем. — И все же, почувствовав себя виноватой, я добавляю: — Прости меня. — Устало потерев глаза, я поворачиваюсь к своей комнате. — Я пойду, разберу вещи.

— Все будет хорошо, — вдруг говорит она. — Это будет приятное приключение. — Если папа ухитрялся произнести эту мантру жизнерадостным тоном, из мамы эти слова словно вышибают дух. Они звучат отчаянно. — Мак, я тебе обещаю. Приключение.

— Я тебе верю, — сдаюсь я. И понимая, чего она ждет, я складываю мышцы лица в улыбку и добавляю: — Я тебя люблю.

От этих слов на языке остается странный привкус. Шагая в сторону своей комнаты и верной кровати, я удивляюсь: почему? И только укрывшись с головой одеялом, понимаю — лишь эти мои слова не были ложью.

Мне двенадцать, еще полгода — и я стану настоящим Хранителем. Мама в бешенстве от того, что ты опять «где-то» поранился. Она подозревает, что ты напился, подрался и вообще отказываешься достойно стареть. Ты спокойно прикуриваешь сигарету, поправляешь рукой спутанные седые волосы и позволяешь ей верить в эту чушь. Верить, что ты лез на рожон и напрашивался на неприятности.