Гуси-гуси, га-га-га… - Владислав Крапивин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Господин воспитатель, у нас все готово! — Это Антон. Говорил он громко, но на Корнелия не смотрел, смотрел в пол. Голос его казался ненатурально звонким. Наверно, потому, что из-за стекла.
Корнелий шагнул в спальню мальчиков.
— Ну… и что я должен делать?
Антон глянул быстро, удивленно и опять уперся глазами в половицы.
— Проверить, как заправлены постели, господин воспитатель.
Кровати были застелены образцово, Корнелий так не сумел бы. И лишь у коротко стриженного мальчишки с болячкой на ухе одеяло было накинуто небрежно, поверх подушки. И стоял он съеженно, теребя край пижамной курточки. Корнелий машинально шагнул к нему. Однако на пути оказался другой — тот беленький и курчавый, с крайней койки. Он быстро и печально глянул Корнелию в зрачки. «Откуда он такой, кто родители? Что за гены в этом безындексном существе?» — машинально подумал Корнелий. Тонкое, с аквамариновыми глазищами лицо было как у мальчиков на старинных фресках Перужского собора…
Мальчик медленно опустил голову и протянул вперед руки — ладонями вверх.
— Ты что? — растерялся Корнелий.
— Десять горячих, господин воспитатель, — полушепотом сказал мальчик. — За то, что во время сна держал руки под одеялом.
Корнелий озадаченно посмотрел на Антона. Тот, глядя в сторону, механически шагнул, протянул широкую лаковую линейку (откуда она появилась?). Корнелий взял ее — тяжелую и странно липкую. Опять взглянул на провинившегося — на его темя и затылок в крупных кольцах волос.
— Тебя как зовут?
— Илья, господин воспитатель, — проговорил он с полувыдохом. Розоватые ладони с очень тонкими пальцами вздрогнули.
Странное чувство испытал Корнелий. Недоумение, что он — приговоренный к смерти арестант — может кого-то наказать или помиловать. И… по правде говоря, какое-то удовольствие от этой мысли. И — тут же! — брезгливую неловкость: вспомнился Пальчик — он тоже любил казнить или миловать послушных одноклассников. И холодновато-любопытный вопрос к себе: ты что, в самом деле сумел бы ударить линейкой вот по этим дрожащим ладошкам, по тонкому запястью с голубой жилкой, по этим почти прозрачным пальцам?
«Какой скрипач, наверно, мог бы получиться из мальчишки…»
— Илья… А почему нельзя спать с руками под одеялом?
— Не знаю, господин воспитатель. Запрещено.
Корнелия тряхнуло — как током. От внезапной злости. Не на мальчишку злость, а на все вокруг. На бессмысленность. На себя — часть этой бессмысленности.
— А если бы ты спал, укрывшись с головой? По голове бить?
Линейку он швырнул через плечо, назад. И повернулся к Антону — самому старшему. Чтобы спросить: здесь всегда такие порядки? А тот, видать, сразу уловил момент. Смотрел с надеждой.
— Господин воспитатель! А можно Гурика тоже не наказывать?
— Что?!
Прозвучало это резко, почти яростно, и Антон отнес воспитательский гнев на свой счет. Потускнел, свел плечи. Но сказал обреченно-упрямой ноткой:
— Он же не виноват…
— Кто?
— Гурик… — И посмотрел на того, у незаправленной постели.
— А что он сделал?
— Ну, он… в постель. У него бывает… Не нарочно же он, господин воспитатель, а так получается.
У стриженого Гурика розовели уши. Корнелий задавленно молчал.
— Господин воспитатель, ну, тогда хоть не шприцем, ладно? — быстро сказал Антон. — От этого он еще хуже. Еще чаще. Лучше накажите по-старинному.
— Это как? — деревянно спросил Корнелий.
— Госпожа Эмма всегда говорила: выбирай сам, шприц или по-старинному.
— Как это по-старинному?
— Ну… жгутом или ремнем. Только не при девчонках, господин воспитатель, ладно?
«И значит, так они живут? Годами? А кто-нибудь там, на воле, это знает? В мире стабильности и всеобщего благополучия?..»
«А интересно, что стал бы делать ты, если бы знал? Не сейчас, а тогда, раньше?»
«Я бы… не поверил».
«Может, и сейчас не веришь?»
«А что я могу сделать сейчас?»
«Ничего… И какое тебе дело? Ты же всегда терпеть не мог детей…»
«Да. Многие не терпят…»
«Ты — не многие… Ты не терпел потому, что не хотел вспоминать собственное детство. Ты его предал».
«Ох, какая философия! Монолог под виселицей…»
Он понял, что долго молчит. Спросил с хмурой деловитостью:
— Значит, шприц — это больнее?
— Да… господин воспитатель, — выдавил Антон.
Илья, не поднимая головы, вдруг прошептал:
— Там человек сам себя забывает… Особенно когда желтым…
— И где же этот шприц? — спросил Корнелий у Антона. Тот закаменел со сжатыми губами. — Ну? — резко сказал Корнелий.
— У вас в комнате… в аптечке, господин воспитатель.
Корнелий пошел в стеклянную каморку. Белый шкафчик висел у двери над тумбочкой. В нем, среди пузырьков и пачек с пластырем, Корнелий сразу увидел «пистолетик». Такой же, как там! Сквозь дырочки в никелированной крышке затвора виден был стеклянный орех ампулы с лимонной жидкостью.
«Особенно если желтым…»
Корнелий забыл, что на него смотрят сквозь стеклянные стенки. Со смесью брезгливости, страха и озлобления он взял шприц-пистолет. Тупорылый ствол оканчивался овальным резиновым колечком. Корнелий был без пиджака, в белой майке Альбина. Он ребром ладони потер кожу у локтевого сгиба, приставил пистолет и нажал спуск.
Он думал, придется давить, чтобы жидкость проникла в поры. Но когда хрустнула ампула, резиновое колечко присосалось к коже, и Корнелий ощутил несильный, приятный холодок…
«Пока я чувствую себя вполне сносно, лишь бы это подольше не…»
О Боже, что это?!
Резиновая тугая боль скрутила, натянула все жилы! Боль, смешанная с тоской, со стыдом, с ощущением полной уничтоженности. Корнелий превратился в один-единственный нерв, который кто-то мучительно тянул и наматывал на раскаленную катушку. Замычав, Корнелий подрубленно сел, грудью упал на подушку, вцепился в спинку тахты. Зная, что сейчас умрет, он отчаянно желал этого избавления. И лишь последними усилиями самолюбия зажимал в себе хриплый животный крик.
…Сколько это длилось? Наверно, недолго. Потому что долго такого не вынести никому. Боль уходила, возвращаясь иногда тупыми, уже несильными толчками. Корнелий сел прямо, потом опять согнулся. Большие капли падали со лба на колени, расплывались на штанинах темными пятнами…
Когда Корнелий снова поднял голову, перед ним стояли ребята. Все тринадцать. Тихие, молчаливые. Илья держал фаянсовую кружку.
— Выпейте горячей воды, господин воспитатель. Тогда скорее пройдет.
«Боже мой, а они-то как выдерживают такое?» Корнелий закусил край кружки. Потом, обжигаясь, глотнул. Выпил все, отдышался. Ребята по-прежнему молчали. Только маленькая Тышка задела у Корнелия кожу на локтевом сгибе, рядом с пунцовым овальным бугорком, и серьезно сказала:
— Теперь это долго будет…
Тупо болела голова. Корнелий сцепил зубы, взял с пола шприц. Скрутив стон, поднялся, вынул из аптечки все лимонные ампулы.
— Антон…
— Да, господин воспитатель…
— Здесь есть где-нибудь мусоропровод?
— Да, господин воспитатель…
— Выбрось это к… чертовой матери… Ты слышал?
Антон сгреб шприц и ампулы, кинулся к двери.
— Сволочи… — выдохнул в пространство Корнелий.
Ребята поняли: это не им. Ножик сказал без обычного «господин воспитатель»:
— Вы наберите воздуха и считайте до ста. Тогда легче станет.
— Хорошо, — сказал Корнелий.
Они завтракали в небольшой и чистой кухне-столовой с окном автоматической раздачи. Две старшие, лет по двенадцати, девочки — кругленькая ловкая Лючка и молчаливая, похожая на Антона Дина — привычно и быстро ставили перед ребятами тарелки и стаканы, уносили пустую посуду к люку автоматической мойки. Ребята почти не разговаривали. Если скажут слово, то вполголоса. В динамике тренькала веселенькая мелодия.
Корнелий сидел в конце стола.
— Вам двойную порцию, господин воспитатель? — Это Лючка неслышно подскочила сбоку.
— Меня зовут Корнелий. Хватит одной порции.
— Хорошо, господин Корнелий.
Он почти с удовольствием съел кашу с прожилками консервированной говядины, хотя это блюдо весьма напоминало завтрак в милицейской казарме. Проглотил жидкий сладковатый кофе. Голова уже не болела, но была пустая и гулкая, мысли в ней проскакивали, как отдельные горошины.
«Почему они не удивились, когда я сделал себе инъекцию? Или удивились, но смолчали?..»
«Робкие… Или себе на уме?»
«Почему я почти не вспоминаю дом и Клавдию?..»
«А что будет дальше?»
Ребятишки встали и дружно, отчетливо сказали в пространство:
— Бла-го-да-рим страну за хлеб наш!
Затем Антон посмотрел на Корнелия:
— Господин воспитатель, вы будете проверять, как мы собрались в школу?
В спальне и на дворе они ходили кто в чем и выглядели довольно замызганно. А к школе оделись вполне аккуратно и одинаково: мальчишки — в черные штанишки, голубые рубашки и синие жилетики с блестящими застежками-крючками; девочки — в клетчатые платьица с белыми откидными воротниками. И все это оказалось чистое, глаженое и по размеру. Лишь Антон выглядел в детском костюмчике слишком длинным и угловатым.
