Избранное - Майя Ганина

— Почему ты мокрый? — спросила она. — А что в коробках?

— Жарко, высохнет… — Матвей сложил коробки в тамбуре.

— Это девки наши тебя облили? — догадалась Шурка, вбежала в вагон, оттуда послышался визг и хохот. Потом Шурка выскочила обратно, мокрая, сияющая, вслед за ней высунулась маленькая Наденька и плеснула из кружки водой.

— На! Последняя. Всю разлила, чертенок щербатый!

— Пойдем, я куклу тебе купил, — сказал Матвей.

Шурка пошла рядом, взяв его за руку.

— А я корью болела, — сообщила она.

Матвей взглянул повнимательней и увидел, что Шурка бледная очень, желтая с метинами сосков кожа совсем обтянула тонкие ребра.

— Не повезло тебе, — вздохнул он. — Окрепнешь, ничего.

— Я сейчас крепкая уже, — Шурка улыбнулась, сверкнув белыми недоростками. — Хочешь, на это дерево заберусь?

— Не надо, я знаю, что ты можешь. — Вспомнив, Матвей сказал: — А я прочел про ракеты, хочешь, расскажу тебе?

— Мне папка уже рассказывал. Он старше тебя, он все знает.

— Ну, небось не все… — Матвей немного обиделся. — Знает, почему вон лилии желтые, а марьин корень — красный? Почему голубки синие, а саранка крапчатая? Земля-то ведь одна, черная?..

Шурка долго шла молча, потом спросила:

— А ты знаешь?

— Нет… — смутился Матвей. — Этого небось никто не знает.

— А я знаю. Их кто-нибудь красит. — Она хитро сощурила глаза, наблюдая сбоку за Матвеем, и, увидев, что он улыбается, тоже рассмеялась.

Матвей отдал ей куклу и смотрел, как Шурка радовалась, разбирая, какое у куклы шелковое платье, да и рубашка тоже шелковая и трусы шелковые… И было совестно, что он постеснялся проведать ее, когда она болела. Он подумал, что, если бы Шурка была большая, он сходил бы в тайгу, набрал цветов и подарил ей. Если бы Шурка была большая, это, наверное, сделало бы ее счастливой.

— Мне папка точно такую купил! — сообщила, излив восторги, Шурка. — Теперь они две сестрички будут. Хочешь, пойдем гулять, мама разрешила.

Матвей погулял с ней, а потом пошел в клуб, и Валя в новых босоножках учила его танцевать. Когда танец кончился, Валя вышла вместе с ним из палатки.

— Съездишь, Матюша, опять в то воскресенье в Заярск? — спросила она. — Водки и вина в магазине у нас нет, потом Фролов обещал написать записку, в лагере огурцов и помидоров возьмешь. Свадьба у меня.

Матвей помолчал.

— Не смогу я. Самосвал еще сегодня надо было на профилактику ставить. То воскресенье — край. Не могу…

Валя удивленно рассмеялась.

— Как хочешь, еще кого попрошу.

— За Ваньку рыжего выходишь? — спросил Матвей.

Дома курил и недоуменно думал, что это он мог бы жениться на Вале. В первый раз он представил себя с женщиной и в первый раз почувствовал тоску по женщине, такую, что хоть накурись до потери сознания, хоть бейся головой о стенку…

Шурка опять каждый день бегала к нему на работу, но он теперь почти не разговаривал с ней, гонял машину как сумасшедший от экскаватора к насыпи, где развальщицы ровняли полотно. Во время перерыва Матвей ложился, глядя сухими хмурыми глазами, как забавляется Валентина с Шуркой, а Шурка кувыркается, взбрыкивая узкопятыми длинными ногами, пляшет вприсядку.

В субботу Валентина опять поинтересовалась, не передумал ли он. Матвей ответил, что нет, не сможет поехать. Однако пошел, сразу как пошабашили, в гараж и дотемна возился с самосвалом. Снял головку мотора и счистил нагар, проверил цилиндры, промыл и подвернул шестерни в коробке скоростей, промыл диски. Но наутро к девчатам не пошел, а поехал с массовкой на Ангару.

Был буфет, играл оркестр, гудел волейбольный мяч, пищали девчата, окунаясь в ледяную ангарскую водичку, гоготали шоферы. Матвей выпил пива, искупался, сплавал на тот берег и обратно, удивился, как сильно сносит Ангара даже такого могучего пловца, как он. Поиграл в волейбол, поглядел на танцующих, потом расстелил пиджак и лег в кустах. Едва задремал, услышал Шуркин смех и бас Фролова. Фролов, схватив Шурку за кисти, вскидывал на стойку, Шурка, продержавшись немного, подламывала локти и, хохоча, падала на отца. Заметив Матвея, Фролов смутился, опустил дочь на землю.

— Сорванец растет, хуже мальчишки… — пробасил он. — Такие пироги…

Муся Фролова играла в волейбол, младенец спал на одеяле, широко расстеленном в тени. Заведующая столовой Галина Моисеевна дремала рядом, кинув распаренную руку на его спеленатые ножки. Мухи обсиживали огромную кастрюлю из-под салата и недоеденные пончики.

Вернувшись домой, Матвей сел у приемника, задумчиво гонял стрелку по шкале. Наткнулся на дальнюю южную волну, послушал и отпустил ее. Долго держал другую, там вкрадчивый мужской баритон грозил кому-то: «Но будет поздно, расцветают лишь раз весенние цветы…» Пришла Валя.

— Чего ж не идешь? Или опять самосвал не велит? — ласково прижалась щекой к его темени. — Хороший ты парень, молодой только, глупый…

— Приду… — Матвей багрово покраснел.

Свадьба была в клубе. Матвея посадили рядом с маленькой Наденькой. Стараясь быть развязным, он накладывал ей винегрету, подливал вина и даже взял за руку, чем очень насмешил Наденьку. Смеясь, она прижалась к нему плечом, Матвей ткнулся носом в ее шею, прихватив зубами розовые бусы.

— Ой! — хохотала, вырываясь, Наденька. — Девки, спасите меня!

Валентина, поглядывая с другого конца стола, улыбалась Матвею. Иван ростом был ниже невесты, и когда они целовались под «горько», Валентина наклонялась к нему.

— Не теряйся, Матюха! — кричал Иван. — Кто-то из девок в тебя влюбился: карточку с Доски почета сперли. Ты, что ли, Надька?

— Я, — хохотала Наденька и тянулась с ним чокнуться. — Я! Ванечка миленький, я!..

Начались танцы. Матвею хотелось пригласить Валентину, но он пригласил Наденьку и, старательно наступая ей на носки босоножек, делал «шаг вперед, шаг в сторону», как учила Валя. Наденька смеялась. Когда кончилась пластинка, Матвей подвел Наденьку к свободной табуретке и стал рассказывать, как они ездили на уборку хлопка в Самарканде. Завели следующую пластинку, Наденьку пригласил Генка. Они танцевали танго, потом фокстрот, потом вальс, потом вышли «подышать», потом опять танцевали. Матвей сидел у стола, ковырял вилкой колбасу.

Подошла Валя.

— Эх, ты! — жалостливо сказала она. — Пойди, дай этому Генке в зубы…

— Не силом он ее увел…

Заснуть не мог, утискивал душно пахнущую пуховую подушку, крутился, шаркая босыми ногами по стене чулана.

— Блохи, что ли, милочка мой? — сонно спросила с печи старуха.

Не ответил. Затих. Вдруг припомнил: Иван сказал, что содрал кто-то его карточку с доски. Значит, кому-то он нужен?..

Тихо лежал, представляя, какая это девушка, как он найдет ее и как все будет у них дальше. Один он уже больше не мог.

Рассвело. Так и не заснув, Матвей поднялся. Утро было холодным. Над травой, жесткой от изморози, клубился парок. Погукивал мотовоз, выезжая на линию, издалека, с пути, слышались голоса, железный лязг: работали на рихтовке путейцы. Матвей пошел к клубу, посмотрел на доску. Фотографии не было. Иван не соврал.

Стал спускаться к реке. Сухой назойливый стук заставил его обернуться. Возле Доски почета на дыбках стояла коза. Она лизала шершавым языком одну из карточек: подцепив губами отставший картон, дернула и пошла прочь, медленно пережевывая сладкую от мучного клея бумагу.

Вернулся в избу, лег и заснул. Разбудили скоро. Тепло одетая Шурка трясла его за плечо. Матвей посмотрел на нее, высвободил плечо и отвернулся к стенке. Он всю ночь не спал, нужно было выспаться.

— Матвей, Лизка помирает, — сказала Шурка взрослым скорбным голосом.

Матвей раскрыл глаза, потом сел.

— Что, он загородит ее, коли помирает? — проворчала с печи старуха.

Матвей потряс головой. Он еще плохо соображал со сна. Старуха слезла с печи, стала натягивать юбку.

— Может, помрет, — рассуждала она, — может, отдохнет, не загородишь. Это, милка моя, не горе, коли ангельску душку безгрешну господь призовет. У меня-то у самой их восемь померло маненькими. Заболет и заболет, помрет. Маненьки-то у меня в саму страшнешну страду нарожались. До них ли? Помрет, вздохнешь-те только, милка моя…

— Идем! — Шурка гневно махнула на старуху рукой. — Молчи, дура старая!.. У нас бабушка померла зимой, потому что папки не было дома. Нынче папка еще ночью за врачом в Заярск уехал, а Лизка совсем помирает, даже дышать не может. Скорей идем!

Пока они бежали к вагону, где умирала Лизка, Матвей припомнил, о чем он грустил этой ночью, потом снова забыл.

Они вошли в вагон. Мать Лизки устало отвела глаза. На койке валялась Шуркина кукла в шелковом грязном платье. Лизка мутно и взросло взглянула на Матвея, кашлянула, и тонкая красная пленочка мелькнула в густой слюне. На переносье проступила синяя полоска.