Белый слон - Александр Рубан

— Давно? — спросил я, кивнув на зеркало.

— Уже пора снять. — Хельга подошла к зеркалу, сняла бант и какое-то время держала его в руках и мяла, словно не зная, что с ним дальше делать. Или размышляя, на что он может пригодиться, этот значок. А потом решительно шагнула к плитке и засунула его в раструб. — Вчера вечером исполнилось ровно три года, — объяснила она.

Я прикинул, что могло быть три года назад.

— Тифлис?

— Холодно… — Хельга покачала головой и улыбнулась.

— Вильно? Минск?

— Тоже холодно.

— Цицикар? — перекинулся я в другой конец материка.

— А где это?

— На восток от Маньчжурии, в тридцати километрах от Харбина.

— Теплее, но тоже холодно.

— Неужели Мадрас? Но туда мы пришли совсем недавно…

— Нет, опять холодно.

— Значит, Парамушир, — сказал я.

Хельга промолчала.

— Парамушир?

— Виктор, давай не будем об этом. Пожалуйста. Ты сейчас не услышишь, только разозлишься.

— Сволочь, — сказал я. — Скольких же она сожрала…

— Это не она.

— Она, оно — какая разница? Нежить.

— Там нет никакой нежити, Виктор. Там жизнь. Совсем-совсем другая, не похожая на нас, но всё-таки жизнь.

— Ты её не видела.

— Видела: во сне.

— О, да! Я тоже снился Нике оттуда, и тоже очень бодро. Как с пикника… Мы все снились так.

— Ты всё ещё глухой, — вздохнула Хельга.

Она подошла ко мне сзади и закрыла уши ладонями.

— Глухой, — продышала она мне в темя. — Тетеря.

Её большие пальцы холодили мне виски, мой затылок лежал у неё на груди. Я хотел скрипнуть зубами, но это было уже не нужно: злость проходила. Прошла… Хельга правильно сделала, что скормила бант своему горячему зверю. Бант был здесь неуместен, как парамуширская «снежинка». Я закрыл глаза, чтобы не видеть зеркала.

До чего однозначно всё это выглядит, — подумал я. Вдова. Честно терпела три года, вытерпела день в день — и бросилась на шею первому встречному. Первый встречный оказался женат, но её это не остановило (и его, между прочим, тоже). Природа взяла своё в «гостиничном номере» Клуба, для того и предназначенном. Схема, Значок. И кулебяка с шампанским — чтобы ещё пошлее, ещё однозначнее…

Я знал, что это не так. Даже Гога догадался, что это не так. Но так выглядело.

— Не читай мои мысли, Хельга, ладно? — попросил я. — Сейчас в них так много значков и так мало живого.

— Живое я вижу, — сказала она. — А значки мне не мешают — их нет.

— Ты думаешь, он придет?

— Я не знаю. Он хотел прийти… Подожди, я только сниму чайник.

Сняв чайник, она вернулась и села передо мной на корточки, и взяла мои руки в свои. Её зелёные глаза только что не светились, и это тоже выглядело однозначно. «Значки, значки, значки…»

— Ты меня околдовала? — спросил я.

Она не ответила, зная, что мне всё равно.

— Сколько тебе лет? — спросил я.

— Пятьсот, — сказала она. (И зелёные глаза, смеясь, повторили: «Пятьсот».)

— Действительно, какая разница…

— Одиннадцать. — («Одиннадцать»).

— Я понял, Хельга, извини.

— Двадцать четыре.

— Я задал глупый вопрос — просто чтобы не молчать.

— А я ответила: два раза глупо и один раз точно. Потому что тебе трудно молчать.

А потом она оказалась у меня в объятьях, и я взял её на руки и понёс к кровати — запинаясь о табуретки и задевая мешавшийся на дороге стол. Я не боялся засветиться, потому что светился изо всех своих сил. Я падал и горел — и это была не смерть, а жизнь. «На миг!» — «Разве мало?»…

Потом она снова поставила чайник, и, пока мы одевались, он закипел в третий раз. Было без четверти десять. Мичман не пришёл… Мы пили чай с галетами и ломтиками брынзы, которые уже не просто увяли, а свернулись в трубочки. Чай был действительно волшебным, хотя и не сладким. Сахар, наверное, съел бы его волшебство.

Голова у меня была изумительно ясной и небывало пустой. В ней не осталось ни одного значка. Лишь где-то очень далеко маячило заплаканное лицо Ники — и эти слёзы что-то означали, но совсем не то, что, казалось бы, должны были означать… Я любил это милое далёкое заплаканное лицо — и я любил эти зелёные сияющие глаза напротив, и всё было живое, очень живое. Ничто не мешало друг другу, не путалось и не запутывало меня. Мир был бесконечен, изумительно ясен и непривычно чист. Его не нужно было умиротворять.

Глава 11. Мичман не улыбается

Мичман Ящиц пришёл в 22.17. («Идёт… злой-презлой!..» — шепнула Хельга, и я сразу посмотрел на часы).

В дверь постучали — я бы не сказал, что зло, скорее, решительно, — и я пошёл открывать, а Хельга поспешно пересела в уголок кровати. Наверное, чтобы не мешать нам.

Мичман не улыбался — он был уже сильно на взводе, глаза его штормили, одной рукой он держался за косяк двери. Войдя, он оглядел комнату с каким-то недобрым интересом, покачнулся и щёлкнул каблуками.

— Пр-рошу извинить за опоздание, господин капитан! — Хельгу он не заметил. — Р-разрешите сесть?

— Конечно, Яков Тимурович, — вздохнул я. — Садитесь.

Он прошёлся «палубной» походочкой к столу, сел и сразу, по-хозяйски, ухватился за кувшин с водкой.

— Может быть, сначала… — начал я, тоже садясь напротив.

— Вопр-росы потом, господин капитан! Отвечу — на все!

Я понял, что он хочет казаться пьянее, чем есть, — то ли боится чего-то, то ли действительно зол-презол. Значки!

— Ладно. — Я усмехнулся и подвинул ему две кружки. — Вопросы потом, если возникнут. Начнём.

Я был настроен благодушно.

Мичман налил в свою кружку. Потом, подумав, налил в мою тоже. Достал из кармана пузырёк (наверное, с йодом), скрутил пробку и капнул — себе. Судя по точности движений, он был не так уж и пьян. Пузырёк он аккуратно поставил на стол, а водку перемешал, раскрутив, и выпил, как воду, не дожидаясь меня. Взял трубочку брынзы с галеты, подумал, подцепил колечко лука.

— На рыбу смотреть не могу, господин капитан. Извините.

— Закусывайте, мичман, закусывайте, — терпеливо сказал я и отставил свою кружку. Полную. — Закусывайте и выкладывайте. Всё, с чем пришли. А потом я вам выложу, и мы сравним.

— Р-разумеется…

Закусив, он упёрся локтями в стол, уставив на меня свои голубые шторма — баллов по восемь в каждом.

— Так вот, капитан. Я почему-то предполагал, что вы хотите спросить о ком-то из девятнадцати… Это неважно, что я там предполагал. Важно, что я решил связаться с капитан-лейтенантом Антухом. В том рейсе он был первым помощником капитана на «Тихой Сапе». И он мог бы рассказать вам больше, чем я. Вот я и решил с ним связаться.