Фейри-таун (СИ) - Багрянцева Влада

— Ты нас убьешь.

— Мы бессмертны. Если нам не вырвать сердце, конечно.

— Ты убьешь нас не сегодня.

— Я постараюсь не ехать по встречке.

Вивьен уронил голову на подголовник и затих. Провалился в забытье и очнулся только в квартире, простонав:

— Почему мне так плохо!

— Надо перетерпеть.

Арман, перетянув жгутом его руку, уже вводил стандартный при передозировках антидот, который нашелся в аптечке, — не факт, что помогло бы, но точно состояние бы не ухудшило. Щелкнул ногтем по вене с особым, одному ему знакомым восторгом — такая тонкая, упругая, — и ввел препарат.

— Согни локоть и держи вату. Ты в состоянии рассказать, что с тобой произошло? Как попал на станцию?

— Какую станцию? — тихо отозвался Вивьен, и Арман сказал:

— Ясно. Все завтра. Спи.

Вивьен дернул его за руку к себе на диван, прижался и задрожал заметной, крупной дрожью.

— У меня галлюцинации, — проговорил он, комкая край одеяла. — Лампы ползают по потолку. И звуки на вкус как лимон с корицей.

Сначала его трясло, а потом он, кажется, уснул, но неспокойно, начал гореть — температура подскочила ощутимая. Арману, удерживающему его за плечи, стало жарко. Приложив ладонь к влажному лбу, он отвел прилипшие волосы и засмотрелся на синеватую сеточку сосудов под закрытыми глазами. Совсем не обязательно было Вивьена раздевать — одежда пропиталась бы по́том, но он все равно бы не замерз под одеялом, — но руки уже стягивали его рубашку, а затем штаны. Арман задержался на нижнем белье, но снял и его тоже. Вивьен не сопротивлялся, только смотрел на него из-под опущенных ресниц, и более чем вероятно ничего бы не вспомнил наутро. Арман, к собственному стыду, в этот миг понял, что делает что-то глупое. Взрослые, очень взрослые мужчины так себя не вели.

На вкус кожа Вивьена была пряно-соленая, гладкая, безумно горячая. Арман прошелся языком, широким медленным движением от ключиц до уха, утыкаясь за него носом и вдыхая так глубоко, насколько получилось. Вивьен бездумно смотрел в потолок, похожий на живую куклу для утех, мягкий и податливый, с ним можно было сделать все, что угодно, и именно поэтому Арман ничего делать не стал. Только коснулся своими губами его губ, поцеловал в шею, рядом с артерией, подложил под его голову подушку и накинул одеяло на обнаженное тело.

Стоя под душем он поймал себя на еще одной глупой вещи — на самоудовлетворении. Усмехнулся, запрокинул голову, глотая затекающую в рот воду, и уперся лопатками в стену, устраиваясь удобнее.

Зачарованная невеста

На краю заповедного леса жила фейри Анвен, покровительствующая беднякам и влюбленным. Как и все бродячие фейри, Анвен была высока, тонка и узкоглаза, как лисица, нрав имела дружелюбный, но вспыльчивый, потому ее побаивались — такая и засуху могла наслать на деревню, будь ее воля. К ней и отправился златокудрый юноша, полюбивший дочь богача.

— Отец ее приказал убить чудовище, что губит посевы и пожирает скот, — упав перед Анвен на одно колено, склонил голову он. — Если я поборю чудовище, то только тогда смогу взять Лейлу в жены. Смилуйся, о великая!

— Я знаю, как убить его, — прозвенело в ответ весенней капелью. — Дождись у грота, когда оно придет пить воду, подкрадись и вонзи этот зачарованный клинок.

Юноша сделал, как было велено: дождался, когда чудовище, что не в силах был описать ни один из живущих, явилось и склонилось над водой, вонзил клинок в его сердце и в тот же миг обомлел — перед ним лежала Лейла.

— Что наделал я! — бросился в ноги Анвен истерзанный горем юноша. — На Лейлу было наложено заклятие, что делать мне, о великая!

— Если любовь твоя сильна, то ты сможешь увидеться с ней через века, — произнесла Анвен в ответ. — Мой потомок, что сможет дожить до двадцать седьмой весны, отдаст свое сердце. Тебе будет нужен только мальчик, но знай, что ждать придется долго — заклятие оборота, что лежало на Лейле, уже отравило мой род. Наберись терпения, а пока — принеси сюда свою невесту. Пусть она спит.

По стеклу барабанил дождь. Было еще темно, явно середина ночи, часть ее, далекая пока от рассветных сумерек, самое любимое его время — когда город затихал на несколько часов и можно было остаться наедине с собой. Вивьен пошевелил рукой, перевернул ее ладонью вниз, ощущая под ней голую кожу и понимая, что сам — тоже голый, накрытый сползшим до пояса одеялом.

Он скользнул рукой ниже, под расстегнутую рубашку, натыкаясь на расслабленный горячий живот, а затем на ремень и молнию ширинки. И застонал, поскольку его начали целовать так исступленно, кусая за губы и зализывая укусы языком, как зверь, что по телу расползлась знакомая истома. Захотелось выгнуться, но на диване сделать это было неудобно.

Перед тем, как его опрокинули на спину и развели ноги, удерживая под колени, Вивьен успел подумать: наконец-то. Но Арман, замерев вдруг над его стоящим членом, произнес:

— Если меня внезапно разбудить, я могу быть очень несдержан. Извини.

— Извини? — Вивьен поперхнулся словами от возмущения. — Это ты ко мне полез! Эй, стой, ты куда?

— Готовить кофе.

— Конечно, кофе — это как раз то, что нам сейчас необходимо!

Вивьен успел швырнуть ему вслед подушкой, но не попал. Пару минут он сидел, шумно дыша и злясь на все — на себя, свой стояк, Армана и дезориентированность во времени, — затем нашел в себе силы добраться до спальни, одеться и выйти на кухню.

— Теперь посмотри на этого человека и скажи мне, видел ли ты его раньше? — Арман вместе с чашкой положил перед ним на стол фото.

— Это Шелли, отец отправлял его пару раз с поручениями куда-то, потому что он очень быстро передвигается, — произнес Вивьен, обжигая пальцы о фарфор. — Ты так и будешь делать вид, что между нами ничего не…

— Расскажи подробней все, что ты помнишь до аэропорта.

И хотя Вивьену больше хотелось прояснить, что только что случилось на диване и почему он проснулся голый, ему пришлось выложить все то немногое, что он помнил. Арман слушал, отмечал некоторые детали в заметках на телефоне, не поднимая головы, отхлебывал из чашки и хмурился.

Вивьен с трудом сдерживал себя, чтобы не разгладить морщинку между его бровей пальцем. Одну из немногих — у Армана была скудная мимика, поэтому у него не наблюдалось «гусиных лапок» в уголках глаз, какие бывают у улыбчивых людей, и складок у носа, появляющихся у людей ворчливых. Его лицо было — лицо мраморной статуи, согретое огнем факела. Красивое, но вечно холодное. И хотя Вивьена в основном влекло к плохим парням с горячим темпераментом, сейчас он мог сказать, что безэмоциональная физиономия Армана заводит его больше, чем чей-то обнаженный торс.

— Ты асексуал? — внезапно озарило его. — Ты асексуал! То есть ты не думаешь о сексе, пока тебя не потрогаешь за член?

— Я думаю о сексе в нерабочее время, — ответил Арман, листая снимки в телефоне. — Назови мне…

— Ты гребаный асексуал! Как я раньше это не понял!

— Мне нужно знать…

— Ты даже для странного асексуала странный! Так тебе сразу в штаны надо было лезть, а не задницей перед тобой крутить! У тебя там что, кнопка включения?

Поднявшись, Арман вышел. Услышав, как он надевает плащ и ботинки у входа, Вивьен соскочил со стула.

— От тебя все равно ничего не добиться на данный момент, ты еще не пришел в себя, поэтому поговорю с Бесом, — пояснил Арман. — У меня есть основания подозревать его кое в чем. Скоро буду.

Дверь захлопнулась. Вивьен, пнув тумбу для обуви, сложил на груди руки.

Дурацкий дождь зарядил на целую неделю вперед. В свежую могилу, выкопанную заранее, натекло воды, но Бес уже ничего не мог с этим поделать — с утра засыпет дно сухим песком, чтобы не было так заметно, и пусть хоронят как есть. Все равно покойнику плевать, сыро там, внизу, или нет. Не на курорт же отправляется.

Замечательно было во время чумы — одна могила на шестьсот человек. Тогда еще не пользовались гробами, умершего заворачивали в саван и укладывали на слой соломы, присыпанной золой. Закапывали неглубоко, халтурили, конечно, и когда шел такой дождь, земля размывалась и торчащие из нее части тела покойника, обглоданные бродячими псами, порождали легенды о живых мертвецах. Бес помнил знаменитое кладбище Невинных в Париже, в самом его центре, от которого ныне не осталось и следа, а тогда кого там только не закапывали: душевнобольных, некрещеных, бедняков, затем тех же померших от чумы, а потом от Варфоломеевской ночи. Пихали и пихали, аристократов и церковников, богатых и бедных — всех, пока одна из братских могил не треснула и не выкинула кости в подвалы домов.