Ярость жертвы - Анатолий Афанасьев

— Есть правила, которые нельзя нарушать.

— Кем же они придуманы?

— Жизнью, папочка, жизнью!

Ему хотелось добавить: «Когда же ты поумнеешь, отец!» — но он сдержался. На этой недосказанности мы и расстались, но мне было о чем подумать. Если тлела во мне робкая надежда, что бандиты отвязались и инцидент исчерпан, то приход сына меня образумил. В чем-то он был, разумеется, прав. За эти годы я, как и многие, так и не привык к огромной уголовной зоне с ее черными нелюдскими законами, по которым жертву, угодившую в силок, обязательно добивали, как бы она ни вопила. По-прежнему в глубине сознания тлело утешное ощущение, что этого не может быть.

Следом за сыном появился Зураб. Он побыл у меня недолго, минут десять. Сидел бы и дольше, но его спугнула Наденька Крайнова. Она вошла в палату, благоухая французскими духами, соблазнительная, как десяток фотомоделей, оттеснила Зураба с кровати и дружески потрепала меня по щеке:

— Ну что, миленочек, допрыгался? Погулял немножко на свободе, да?

Зураб, обиженный невниманием шикарной дамы, тут же откланялся, пообещав прислать завтра Колю Петрова, если тот протрезвеет. Жаль, ничего мы не успели обсудить, но в присутствии Наденьки это было уже, конечно, невозможно.

Целый месяц длился наш роман, бестолковый, страстный и пустой, но сейчас я с трудом припомнил, в каких мы отношениях. Наденька была всего лишь тенью из прошлого, которое рухнуло в те самые минуты, когда меня, голого, пытались укокошить в собственной квартире.

— У меня глубокая черепно-мозговая травма, — предупредил я. — Мне нельзя нервничать.

— Травма у тебя была и прежде, — улыбнулась Наденька. — А нервничать совсем не обязательно.

Видя, что я молчу, вывалила из пакета на кровать гору апельсинов.

— Сегодня переночуешь здесь, а завтра перевезу тебя в другое место. Я уже обо всем договорилась. Там будет нормальный уход, отдельная палата. Правда, придется немного раскошелиться, дружок.

— Не хочу никуда!

Наклонилась к самому уху:

— Не строй из себя бомжа, милый!

— Я совок и буду лечиться бесплатно!

Засмеялась, но глаза холодные. Ах, какой чудесный кремовый костюмчик в обтяжку, как у гимнастки. Ах, какая красивая, сочная самка, знающая себе цену. Воздух в палате ощутимо наэлектризовался. Артамонов с гостем-однополчанином навострились, точно на посту. Кеша Самойлов в сильном волнении загородился журнальчиком «За рулем» и поверх него наблюдал за Наденькой, как сыч из дупла. Но искушенная покорительница сердец, для которой тайны мужского естества были открытой книгой, никого не замечала, кроме меня. Чем-то я, видно, ей приглянулся, когда был еще не покалечен.

— Наденька, спасибо за заботу, за доброту, за апельсины, но мне правда ничего не нужно, потому что у меня все есть.

Она требовательно спросила, почти не понижая голоса:

— Это из-за той фифочки, которая отвечала по телефону?

— Надя! Только без сцен, прошу тебя!

— Кто она такая, негодяй?! Где ты ее подобрал?

Я решил перенести объяснение в туалет и, кряхтя, начал сползать с кровати. Наденька помогала, подставив крутое плечо. При этом стрельнула-таки бедовыми очами в подполковника, от чего тот смущенно потупился. Кеша Самойлов уронил журнал и озадаченно шевелил губами, видно, подсчитывал, сколько же у меня в натуре жен.

В туалете Наденька усадила меня на стул и поцеловала в губы.

— Ну что, голубчик, может быть, пора все рассказать своей мамочке? Может быть, мамочка поможет?

На мгновение я ей было поверил, но тут же опомнился. Здорово все же мне прищемили мозги. Ну чем и кому способна помочь эта прелестная, пышная пожирательница мужчин?

— Что молчишь, Сашенька? Где у тебя бо-бо?

— Болит везде. Но особенно неладно с головой. Что-то в ней повредилось.

— Не переживай, все пройдет. Потом, ты же знаешь, для мужчины голова не главное… Ну рассказывай, рассказывай!

— Что рассказывать? — Я поднес зажигалку к ее сигарете и сам прикурил.

— Кто на тебя напал? И что это за штучка у тебя в квартире? Я ведь все равно дознаюсь.

Внезапно я ощутил в себе такую унизительную хрупкость, какая бывает у пересушенного на солнце гриба.

— Наденька, — попросил я, — ты иди пока домой, а когда я немного поправлюсь, мы обо всем поговорим.

— Мы поговорим сейчас, — жестко бросила она, и глаза ее заблестели отнюдь не весело. — Почему ты скрываешь? Кто эта стерва? Неужели это серьезно?

— Что — серьезно?

— У тебя со стервой.

— Она не стерва. Обыкновенная женщина, доверчивая и несчастная. Стервы совсем другие. Они всегда знают, чего хотят.

— Вон как ты заговорил!

— Как?

— Хочешь поссориться?

— Пойми, Надя, я болен, избит, у меня сотрясение мозга. Оставь меня в покое. Глупо же в таком состоянии выяснять отношения.

Наклонилась близко, прошептала со странным напряжением:

— Скажи только одно: ты меня совсем не любишь?! Ни капельки?

— Конечно нет. Как и ты меня.

Это было для нее чересчур. Сделала движение, точно собиралась ударить, но лишь презрительно процедила:

— Пожалеешь об этом, миленький!

— Я уже сейчас жалею, только не знаю о чем.

— Тебе говорили когда-нибудь, что ты подонок?

— Говорили — и не раз.

Красиво покинула туалет, запустив в меня горящим окурком. Я ловко уклонился, скрипнув шеей, как несмазанной дверной петлей…

Дальше вечер потянулся по-домашнему — в бесконечных чаепитиях и разговорах. Курить в туалет теперь ходили втроем — Кеша Самойлов воскресал на глазах. Его пошатывало, но речь совершенно восстановилась.

— Наверное, придется вообще завязывать с этим делом, — грустно сказал он. — Иначе хана!

— Что же, совсем пить бросишь? — не поверил подполковник.

— Совсем не совсем, а придется брать тайм-аут. Иначе тварюга доконает. Сегодня у ней сорвалось, но она не успокоится. Раз уж дело на принцип пошло, выбора нет — или она меня в гроб вгонит, или я ее. Но у нее преимущество большое.

— Ноги волосатые? — спросил я.

— Нет, не ноги. Зря смеешься, Саня. Тут вопрос тонкий. Я ведь ее, сучку, до сих пор люблю, тянусь к ней — вот где загадка для ума. Я ей цену знаю, у меня до нее баб было навалом, а скрутило на ней. Притом ей-то на меня начхать, да и на сына тоже. У ней рыбья кровь. Она вообще никого не любит, даже себя. Я точно вам говорю. Бывает, вот сядет посреди квартиры и просидит целый день, пальцем не шевельнет. Я ей: «Сходи хоть умойся, тварь, рожу хоть приведи в порядок». *- «Отстань, говорит, не мешай». Я говорю: «Чему не мешать-то, скажи, чему? Ты же, говорю, сучка, обед не можешь сготовить, если тебя рылом в кастрюлю не ткнуть. У тебя ребенок с голоду распухнет, а ты так и будешь сидеть!»

— Может, больная? — посочувствовал подполковник.

— Ты ее видел?

— Нет.

— Тогда не говори, чего не знаешь. Больная! На ней повесить табличку «Танк» — и все поверят. Нет, ее можно только убить, но жить с ней нельзя.

— Зачем же живешь?

— Бесприютная она, без меня точно пропадет, — Кеша не выдержал и горько зарыдал прямо в туалете, хотя до этого терпел уже несколько часов подряд.

Перед сном, когда потушили свет, неожиданно разговорился Петр Петрович. Ночная сестра забыла перебинтовать ему ногу, а напомнить он постеснялся. В связи с этим припомнил, как первый раз повредил эту же самую ногу еще на фронте. Он тогда был молодым старлеем. Польша, солнечный берег, война заканчивалась, и как раз Петр Петрович с друзьями собирались в баньку, когда началась бомбежка. Три «мессера», неожиданно возникших откуда-то из-за леса, как из преисподней, за считанные минуты вдрызг разутюжили деревеньку. Петр Петрович доскакал до ближайшей канавы, прыгнул, и на лету его снесло шальным осколком. Раскаленный жужжащий металлический шмель ровнехонько выстриг из голени правой ноги десять сантиметров. Вдобавок контузило, и ожил Петр Петрович только через несколько дней в госпитале. Военный хирург с ним не церемонился и дружески растолковал, что’хорошей двигающейся правой ноги ему больше не видать — такой широкий разрыв мышцы нипочем не срастить.

— Черт его знает, — счастливо поведал Петр Петрович. — Я с тех пор врачам не во всем доверяю. Зажила нога. Сама по себе затянулась. Через полгода на велосипеде ездил. Вопреки всем медицинским хрестоматиям. Пятьдесят лет горя не знал. И вот на тебе — сходил, дурила, за творожком. Причем не собирался, у нас еще полпачки лежало в холодильнике. Хотели с Машей сырничков настряпать для воскресенья. Соседка взбаламутила. Позвонила: на Ломоносовском дешевый творог выкинули — по две с половиной тысячи за кило. Ну как не побежать. Помчался, конечно, благо недалеко — десять остановок на автобусе.

Когда Петр Петрович садился в автобус, сбоку выскочил на тротуар «фордик» с подвыпившим молокососом за баранкой и повалил старика наземь, зацепив бортом.