Антистерва - Анна Берсенева

— Пойдемте. Васенька. — Елена бросила окурок в ящик с песком, стоявший в углу тамбура. — Надеюсь, папа уже уснул.

— У вашего папы такая фамилия необычная! — неизвестно зачем сказал Василий. То есть очень даже ему известно было, зачем. Затем же, зачем и про стихи Северянина — чтобы задержать ее еще хотя бы на минуту. — Она французская, да?

— Да, необычная. — каким-то неопределенным и торопливым тоном ответила Елена. — Изначально, конечно, французская, но вообще-то папа коренной петербуржец. Красивая фамилия, мне было жаль ее менять.

— А какая у вас теперь?

Он видел, что ей почему-то неприятен и даже тягостен этот разговор, и понятно было, что таким образом никак невозможно продлить общение с нею. Но глупые и никчемные слова сами срывались у него с языка — наверное, от растерянности. Или от отчаяния.

— Крюкова. Теперь у меня фамилия по мужу — Крюкова. Она отвернулась и, не дожидаясь своего спутника, вышла из тамбура в вагон.

Идя вслед за нею по узкому проходу между полками, Василий чувствовал себя то ли идиотом, то ли наглецом, то ли тем и другим вместе.

Клавдий Юльевич не спал.

— Извини, Люша, мне даже не дремлется, — виноватым голосом сказал он. — Возможно, это из-за близости границы. Я ведь бывал в Афганистане, — повернулся он к Василию. — Хотя занимался не афганской, а персидской литературой. Вот, смотрю сейчас в окно и понимаю, что ничего здесь не изменилось… И веков двенадцать, пожалуй, уже не менялось. Да, истинный восьмой век.

Он кивнул на окно, за которым медленно проплывал однообразный каменистый пейзаж. Василий уже перестал обращать внимание на эти долгие, то серые, то охристые повторы. Сейчас, в мае, невысокие ближние горы еще пестрели зеленым и алым — травой, маками, тюльпанами — но и в этом отцветающем разнообразии уже чувствовалась скорая выжженность, пустынность. Только дальние, высокие горы были прекрасны. Стояли себе, неколебимые, и верхушки их были погружены в невозможно синее, словно расплавленное небо.

— Почему же именно восьмой век? — пожала плечами Елена. — Горы, я думаю, от сотворения мира такие.

Я имею в виду не горы, а человеческую жизнь, — объяснил Делагард. — В нашей части Азии наверняка изменилось многое. А в афганской, уверен, почти ничего. И это очень будоражит, интригует, — снова смущенно улыбнулся он. — Если бы мне прежде кто-нибудь сказал, что меня взбудоражит близость границы с Афганистаном, я, пожалуй, и не поверил бы. А теперь волнует и это. Потому что…

— Папа, не стоит об этом, — резко произнесла Елена. — Граница и граница, ничего особенного. В Термезе остановимся, я кипяток возьму, заварю тебе валерианы.

— Да-да, — торопливо кивнул Делагард и обернулся к Василию: — Что ж, Василий Константинович, я вам много баек порассказал — расскажите теперь и вы мне что-нибудь интересное.

— Да я, наверное, ничего и не знаю такого, что вы не знаете, — пожал плечами Василий. — Вы, наверное, даже про полезные ископаемые больше знаете, чем я, да и вообще про Таджикистан.

— Вам, Василий Константинович, по-моему, сильно недостает уверенности в себе, — сказал Делагард. И тут же, спохватившись, добавил: — Извините мою назидательность! Иногда как-то забываешь, что старость еще не дает на нее права.

— Ничего, — улыбнулся Василий. — За что же извиняться, если так оно и есть? Ну, может, в Таджикистане уверенности поднаберусь. Совсем ведь все другое будет…

Совсем другое — это без сомнения, — кивнул Клавдий Юльевич. — Таджикистан — мечта каждого, кто занимается Персией. Впрочем, вы ведь не филолог. Но все равно, чрезвычайно интересная страна и интереснейший народ. Знаете, таджиков ведь называли голубой кровью Востока, и здесь просто кладезь не освоенного наукой материала. Туркестан вообще считался местом контакта многих цивилизаций. Классики геополитики Макиндер и Хаусхофер называли его сердцем мира. Не зря сюда стремились фаланги Александра Македонского! Да и все сюда стремились. На берегах Кафирнигана, можете себе представить, находят развалины буддийских молелен и зороастрийских святилищ. Или вот было, например, такое явление — арабский кукольно-теневой театр. — Видно было, что, начиная разговор в состоянии скрытого волнения и почти не скрываемой тоски, Делагард постепенно увлекся и снова стал говорить о любимом своем предмете, как говорил и все это время — так, что Василий слушал его с открытым ртом, как маленький мальчик. — Содержание пьес нетрудно себе представить: обычная плутовская новелла или комедия нравов. Что-нибудь о пьянице-эмире и его прекрасной наложнице, или о хитром заклинателе змей, или о мошеннике-астрологе. И вот, представьте, среди этих незамысловатых, хотя и трогательных в своей простоте перлов существовала пьеса о юноше по имени Аль-Мутайям. Это имя означает «пленник любви», — пояснил Делагард. — — Это была, насколько я понимаю, такая страстная, просто-таки раскаленная история! Как здешнее небо. — Клавдий Юльевич кивнул на окно, и Василий проследил за его кивком так завороженно, словно до сих пор ему видеть здешнее небо не приходилось. — Аль-Мутайям влюбился в четвертую жену визиря, что мусульманской моралью, естественно, воспринималось как неслыханное преступление, она ответила ему взаимностью… Что происходило потом, история умалчивает, но догадаться нетрудно.

— И чем все кончилось? — спросил Василий.

— Явлением ангела смерти, перед лицом которого Аль-Мутайям должен был покаяться в своем преступлении.

— И он покаялся?

— А вот это как раз и неизвестно, пьеса-то не сохранилась. Сохранились только свидетельства о том, как горячо народ воспринимал эту историю. Представьте себе, бывало, что артистов забрасывали камнями прямо на рыночной площади! Даже не артистов, а кукол, которые все это разыгрывали, и даже не кукол, а их тени — зритель ведь наблюдал только движение теней. Видно, очень сильная была история, если даже тени ее вызывали такой шквал эмоций, притом в буквальном смысле шквал.

— Неужели все только камнями швырялись? — спросила Елена. — Все-таки, папа, мусульманство — это какой-то ужас. Не понимаю, что тебя в нем привлекло.

— Я и сам не понимаю, — улыбнулся Делагард. — Необычность, может быть. Странность для европейского ума и глубина, европейский ум поражающая. К тому же в Сорбонне арабистика была сильная, и я, конечно…

— Собирай вещи, живо! — вдруг раздалось у Василия за спиной.

— Что случилось?! — Елена вскочила так стремительно, что ударилась головой о верхнюю полку, но совершенно не обратила на это внимания. — Нас… снимают с поезда?..

С чего вдруг? — удивился Игнатий Степанович. Он появился незаметно и, стоя между полками, смотрел на супругу со снисходительным недоумением. — В Термезе люди сходят — места в спальном освобождаются. Так что живо давай. Как только поезд остановится, надо те места занять, а то какая-нибудь шишка сядет. Я с начальником поезда договорился — он в Термез не сообщил про места. Так что билетов на них не продадут, но побеспокоиться не мешает.