Патриоты - Сергей Диковский

На лавке возле печи сидели дивчата.

- Ось дочка, - сказала Пилипенко начальнику. - Мабуть, визьмете в пидпаски? Та поздоровайся, Гапко.

Все с любопытством посмотрели на скамью, где Гапка делилась с подругами серною жвачкой. Девка была славная, коротенькая, крепкая, как грибок. Она сердито взглянула на Пилипенко и выбежала, стуча маленькими тугими пятками.

- У-у, дикая! - сказала мать с гордостью.

Зажгли лампы, и все сели за стол, не без спора поделив между собой командиров. Зашумели разговоры. Со всех углов посыпались тосты за боевых пограничников, за наркома, за хозяйку.

Коржу не сиделось на месте. Он был из той славной породы людей, без которых гармонь не играет, пиво не бродит и дивчата не смеются. Едва успев одолеть миску пельменей, он выскочил во двор помогать стряпухам. Вслед за ним отправились братья Айтаковы, пулеметчик Зимин и молодежь из кущевцев. Не прошло и минуты, как оттуда донеслись хлопанье ладоней и дробный треск каблуков. А когда стали обносить гостей снова и Пилипенко вышла во двор собирать ушедших, к бойцам уже нельзя было подступиться.

Окруженные хохочущей толпой, на скамейке стояли пулеметчик Зимин и Корж.

Отрывисто покрикивала гармонь, и огромный Зимин, нагнувшись к Коржу, гудел:

Говорят, что под сосною

Засвистали раки...

Удивленно ахала гармонь, но Корж отвечал, не шевельнув даже бровью:

Собирался раз весною

Взять Сибирь Араки.

Подавился пес мочалой,

Околел в воротах.

Не слыхали вы случайно,

Где теперь Хирота?

И вдруг Корж опустил руки. Гармонь вздохнула совсем по-человечески жалобно.

- Дальше, дальше! - кричали стоявшие во дворе и за плетнем.

- Рифма не позволяет.

- Ну, годи! - объявила Пилипенко и, бесцеремонно растолкав круг, увела певцов в хату.

Между тем ведра пустели. Разговор становился всеобщим. Со всех сторон полетели резкие замечания о японцах. Не было в хате кущевца, у которого интервенты не изрубили, не спустили бы под лед близкого человека.

Горячилась молодежь, но и старики подбрасывали в печку солому. Под сединой, точно под пеплом, жарко светилась ненависть к японскому войску.

Вспомнили николаевскую баню, и приказы Ой-оя [Ой-ой - имя генерала, командовавшего японскими войсками во время интервенции на Дальнем Востоке], и любимую партизанскую тему - японских часовых, укутанных в десять одежек, - и перешли, наконец, к последним событиям.

Держался упорный слух, что в Монгольской Народной Республике нашел могилу целый японский полк, и, хотя точно еще ничего не было известно, каждый спешил высказать свое мнение о бое.

- Кажуть, пятьдесят самолетов було, - сказал дедка Гарбуз, - таке крошево зробыли. Де ахвицер, де кобылячья с...

- Яки кони? То ж була автоколонна.

- Нехай даже танки.

- Расчет у них был такой: перерезать путь на Кяхту, разрубить Чуйский тракт, а затем...

- А кажуть, их монгольские конники порубали.

- ...затем, обеспечив левый фланг, идти к Забайкалью. Помните меморандум Танаки?

- Нехай идуть... Куропаткиных нету!

- Боже ж мий, - сказала птичница громко, - дали б мини якого-небудь манесенького ахвицера!..

И она посмотрела на свои жилистые, темные руки.

Кто-то заметил:

- Тогда уж лучше Быстрых...

Все оглянулись на однорукого молчаливого казака, стоявшего возле печи. Страшна была судьба этого человека. На его глазах сожгли брата, изнасиловали беременную жену. Лютые муки придумали японцы для пленника. На канате протаскивали из проруби в прорубь, лили в ноздри мочу, срезав кожу на пальцах, опускали руки в серную кислоту. Только выдубленный непогодой таежник мог сохранить силу и память после этих неслыханных мук.

Услышав свое имя, он улыбнулся, блеснув золотыми зубами, но ничего не сказал.

- Вин немый, - шепнула Гапка Коржу.

- Чудной японцы народ, - сказал подвыпивший дедка Гарбуз. - Детей любять, работники гарны, а характер самый насекомый, жестокий. Кажуть, харакери, харакери... А що воно таке? Чи демонстрация духа, чи що?

- Дикость!

- Ни, ни то.

- Дисциплина!

- Расстройство рассудка!

- Самурайская гордость!

Каждый спешил высказать свое мнение. Помалкивал только Чжан Шу. Для кузнеца согрели в жестяном жбане пива, поджарили арбузных семечек. Старик сидел среди кущевцев в распахнутой синей куртке, взмокший, довольный. Маленькая Лиу заснула у него на коленях.

Наконец, гости услышали кашель и тоненький смех старика.

- Прошлый зима, - сказал он медленно, - моя ловил один лиска капкан: Лиска думал всю ночь, потом говори: ладно, прощай, нога! Отгрыз и ушел... Это тоже есть самурай?

Все засмеялись.

- Ну, такое харакири мы тоже раз делали, - заметил Баковецкий. - Было нас четверо: Антонов Федя, я, Седых-младший и еще один чуваш, Андрейкой звали. Мы в отряде Сметанина с орудийной бочкой ездили.

- Бочкой?

- Да. Федя патент взял. В каждом днище по дыре. В одну из карабина холостым бьешь, в другую газы выходят, а звук... ей-богу, как гаубица! Наша бочка у Семенова в сводках за батарею ходила... Однажды насаживали в Черниговке новые обручи, вдруг - га-га-га! Белые вдоль села из четырех "люисов". Мы в огороды - та же история. Прибежали в избу - стали отстреливаться, а уговор был старый: все патроны - семеновцам, себе - по одному. Все равно кишки на телефонную катушку намотают... Вскоре отстрелялись, стали прощаться... Да... Вдруг наш чуваш побледнел: "Братушки, как же, патрон-то я вытряхнул!" А в дверь уже ломятся. Спасибо Федя сообразил. "Что ж, говорит, сядем к столу, будем полдничать". Вынул гранату, снял кольцо и положил между нами. Вот так, как глечик стоит.

Рассказчик полез в печку за угольком. Все ждали конца истории. Но Баковецкий раскурил трубку и замолчал.

- А що? Граната испортилась?

- Ну, как сказать, - ответил рассказчик медленно. - Про то из всех четверых у одного меня можно спросить.

- Ни, це не то... Нехай товарищ начальник разъяснит харакери.

- Хорошо, - согласился Дубах. И вдруг, обернувшись к Гарбузу, быстро спросил: - Что легче свалить - столб или дерево?

- Столб, - сказали кущевцы.

- Вот именно... Столб не имеет корней. Так вот, японский патриотизм особого качества. Он не выращен, а вкопан в землю насильно, как столб. Не знаю, как объясняет наука, а нам кажется - в основе харакири лежит страх: перед отцом, перед школьным учителем, перед богом, перед последним ефрейтором...

Баковецкому передали записку. Он быстро прочел ее и вышел на улицу.

- Смешно подумать, - сказал Дубах, поднимаясь из-за стола, - чтобы кто-либо из нас, попав в беду, вскрыл себе пузо. Это ли геройство?

- Та ни боже ж мни! - воскликнул Гарбуз. - Нет у меня самурайского воспитания!

- А ну их в болото! - сказал из дверей Баковецкий и, отведя Дубаха в сторону, что-то шепнул.

- Где?

- В бане у Игната Закорко.

Они вышли во двор и огородами прошли к темной хате, стоявшей на самом краю села.

Хозяин ждал их возле калитки.

- Здесь, - сказал он и распахнул дверь маленькой баньки.

На скамье, свесив голову, сидел человек в солдатской рубахе. Увидев начальника, он вскочил и вытянул руки по швам.

- Заарестуйте его, - сказал поспешно хозяин. - То мой брат.

Начальник не удивился. В приграничных колхозах такие случаи были в порядке вещей.

- Закордонник?

- Ей-богу, я тут ни при чем. Скажи, Степан, я тебя звал?

- Нет, - сказал Степан, - не звал.

- Вот видите!.. Чего ж ты стоишь, чертов блазень! Кажись...

Степан вздохнул и, повернувшись к начальнику спиной, поднял рубаху. Вся спина перебежчика была в струпьях и узких багровых рубцах.

- Понимаю, - сказал начальник. - Японцы?

- Да.

- За что?

- За ничто... За свой огород. Бильше не можно терпеть. Я ж русский человек, гражданин комиссар... Заарестуйте меня.

- Сучий ты сын, - с сердцем сказал Баковецкий. - Видно, без японского шомпола и совесть не чешется!

10

...Знакомая каменистая тропинка бежала вдоль берега моря. Она прыгала с камня на камень, кралась по краю обрыва, исчезала в кустарнике и вдруг появлялась снова, лукавая, вызолоченная хвоей и солнцем.

Глядя на нее, Сато подумал, что пора бы теперь расстаться с ботинками. Еще в порту он купил пару отличных гета с подкладкой из плетеной соломы. С каким наслаждением он сбросил бы сейчас тупорылые ботинки и вонючие носки! Сато даже присел было на камень и взялся за обмотки, но вовремя спохватился. Нет, он явится домой в полной солдатской форме - в кителе, застегнутом на все пять пуговиц, в шароварах, обмотках и стоптанных ботинках (фельдфебель оказался изрядным скрягой и отобрал новые). Вопреки приказу начальства, он даже не спорол с погон три звездочки, на которые имеет право только ефрейтор.

Сато с облегчением подумал, что никогда уже не увидит материка с его унылыми холмами, глиняными крепостями и рыжей травой. Он даже обернулся, точно желая в последний раз взглянуть на обрывистый берег Кореи, но море было бескрайно, как радость, переполнявшая отпускника.