Босой - Захария Станку

– Играть-то, может, и играют, ничего не скажу, но далеко им до моего Пырву… Послушаешь – душа плачет!

Стайка за стайкой поднимаются по тропке и девушки. Мы увязываемся следом. Одна останавливается. Оборачивается к нам:

– А вас кто звал?

– А что, нельзя?

Она пробует прогнать нас, швыряя комками земли. Куда ей! Разве в нас попадешь? Мы ловко увертываемся. Комья пролетают мимо, падают и разбиваются. Она оставляет нас в покое. В кустах акаций парни разбирают своих девушек. Расходятся в разные стороны. Ложатся в траву, обнимают их, целуют. Начинают разговор о женитьбе. Мы подглядываем. Иногда кто-нибудь из парней с руганью гонит нас прочь. Мы вступаем в перебранку, в долгу не остаемся.

– Выйдешь вечером за калитку, когда свистну?

– Выйду, когда мама уснет. Она рано ложится…

По селу начинаются разговоры:

– Ивануша-то дочь брюхатая.

– С кем же это она?

– С сыном Белдие…

– Вот счастье-то Белдие привалило! Ивануш за дочкой землю дает. Она ведь сама парня привадила. А то бы ни в жизнь отец не отдал ее за бедняка.

Ангелуш Белдие красив собой – хоть вместо сахара в чай клади. Но беден – ни кола ни двора. Разве что Малыш еще беднее будет…

– Придется теперь Иванушу зятя в дом брать – других-то дочерей у него нет… Она с лица ничего, да при ее земле красоты не надо…

– Красота увянет, земля останется. А у кого земля есть, тому сам черт не брат…

– А что слыхать про Апосту, дочку Кукли?

– Пузо уже во какое – до подбородка. А от кого – не говорит…

Апоста разродилась тайком.

Однажды все увидели, что она стала вдруг худенькой. По селу пошли разговоры:

– Небось скинула…

– Кабы так. А то, может, похуже – родила и убила.

Апосту вызвали в примарию. Жувете забрал ее в участок.

– Говори, что сделала с ребенком.

– С каким это ребенком?

– С ребенком, которого родила.

– Не рожала я никакого ребенка…

Прижали ей пальцы дверью. Призналась. В куче навоза зарыла. Велели откопать. Откопала она его – комок мяса. На шее черные пятна – следы пальцев.

– Не хотелось мне живьем закапывать. Жалко стало. Глазки у него были голубые, как у Милуцэ.

– Стало быть, с Милуцэ согрешила?

– С ним, он тогда на каникулы приезжал. Обещал в жены взять. А как узнал, что я с пузом, так ни разу больше не приходил ночью к воротам. Передал, чтобы выпутывалась сама, как умею. Стыдно мне было людям свой грех открывать. С животом, без клочка земли, без золотого мониста – кто бы на меня посмотрел?..

Сморщенный трупик распеленутого ребенка лежал на куче навоза, посреди двора… Апоста Кукля смотрела на него долгим неподвижным взглядом. Потом вдруг кинулась к ребенку, будто кто хотел его отнять, взяла на руки и принялась баюкать:

– Ты мой маленький, мой бедненький…

По лицу ее ручьем текли слезы…

Апосту отправили в тюрьму…

Милуцэ – сын мельника Изопеску, из хуторских. Приезжая на каникулы из города, он раскатывает по селу на велосипеде. Пугает звуком рожка детишек, домашнюю птицу…

III

МЕЛОЧИ ЖИЗНИ

Живет в селе человек, почти старик, по имени Флоря Панку. У него в хозяйстве добрые волы и здоровенная телега с новыми ободьями на колесах.

Одну из дочерей он выдал замуж. Осталось дома еще три. Три дочери да сын, который уезжал в город здоровым парнем, а вернулся слепым на оба глаза, пень пнем. Работал в городе на стройке. И напоролся на гвоздь. Потерял один глаз, а потом и второй.

Слепой – обуза для дома.

Такая же обуза – три незамужние дочери, но самой большой обузой считает Флоря Панку жену.

Этой осенью умер его сосед. Вдове всего-навсего двадцать. Курносенькая, лицом бела, нрава озорного. Панку каждый вечер наведывается к ней – то муки принесет, то кукурузы, то масла, то курочку – всего, что отыщется в доме или на дворе. Уж и не знает, чем ее привадить. Но вдовушка держится стойко.

– Только после того, как разведешься и женишься на мне…

Поначалу Флоря Панку думал, что молодайка шутит. Потом до него дошло, что это вовсе не шутки. Крутил он, вертел, высчитывал, наконец решился.

– Надо разводиться.

Нашел адвоката, который приготовил для суда нужные бумаги. Получил в суд повестку. Ходит с повесткой по селу, кичится, похваляется:

– Вот, развожусь. Женюсь на молодой. Добра и на нее хватит.

Односельчане смеются. Но Флоря Панку упрямо идет к цели.

Когда наступил день, обозначенный в повестке, он усадил жену на телегу и отправился в город. Вот стоят они перед зданием суда, а когда открыли двери, переходят в зал ожидания. Жена Панку – маленькая чернявая женщина с высохшими грудями, сгорбленная, замученная работой и родами.

Приглашают их в зал заседаний.

Флоря Панку берет жену за руку и тащит за собой. Держится надменно, гордясь своим бесстрашием. Нипочем ему ни судьи, ни Иисус, распятый на кресте. Нам-де судиться не впервой. Жена его – ни жива ни мертва от страху, словно с того света явилась.

Председатель суда: Сколько лет состоите в браке?

Флоря Панку: Тридцать пять лет, господин председатель.

Председатель: Сколько у вас детей?

Флоря Панку: Пятеро, господин председатель.

Жена (вмешивается без спросу): У меня еще больше было, да трое померли малютками, а один этой осенью…

Она не может сдержать слез. Тихих слез привыкшей терпеть рабочей скотины.

Председатель: Тогда почему же ты разводишься с женой?

Флоря Панку: Так что, с позволения сказать, некрасивая она, господин председатель.

Председатель: И ты только теперь, через тридцать пять лет, это заметил?

Флоря Панку: Я это с самого начала заметил, господин председатель, да только теперь красивше-то нашел.

Председатель: И моложе небось?

Флоря Панку: С вашего позволения – и моложе, господин председатель.

Глаза Панку светятся счастьем. Он улыбается и разглаживает усы.

Вернувшись из города, Панку, разъяренный полученным отказом, зверски избил жену. И недели две спустя схоронил.

Кружась и покачиваясь, медленно падают на землю золотые, красноватые и багровые листья. Это дохнул осенний ветер. Опустели поля. Уже не выкрикивает свое имя прятавшийся под кустом шиповника перепел. Окрасился в кровавый цвет и сам шиповный куст. Крутятся как с цепи сорвавшиеся вихри. Бьются о стены домов, раскачивают ветви деревьев. Все покрывает их ликующий шум. Шумим и мы. Нам и весело, и зябко. Шлепаем босыми ногами по грязи. Ноги грязны до самых колен. Играем в лошадки и в козлика, но в нашем табуне голов на одну меньше. Совсем недавно умер Илие, брат Ицику.

Еще недавно я водил дружбу с обоими братьями – Илие и Ицику. Но Илие умер. Как можно быть приятелем мальчика, которого поглотила могила? Если его больше нет в живых, стало быть, с ним все кончено. Завтра, никак не позже, мы его похороним. Слышишь, как звонит колокол? Приятно слышать колокольный звон, если звонят не по тебе; ты его слышишь, а тот, кто умер, уже не слышит. А может быть, слышит его душа, если она есть…

– Мама, это правда, что у человека есть душа?

– Правда.

– И душа остается жить после его смерти?

– Да.

– Этого, мать, никто знать не может, – вмешивается отец. – Мы знаем только, что после смерти растворяемся в могиле, становимся той же землей…

Илие похолодел и застыл, свернувшись клубочком. Родные затопили очаг и печурку. Нагрели в большом котле воды. С умершего кое-как стянули лохмотья, в которых он играл, спал и хворал. Обвислый, как тряпка, раздетый, Илие не сопротивлялся, когда его брали на руки, опускали в корыто худое вытянувшееся тело, от которого остались одни кости, когда терли куском задубелого почерневшего мыла и ополаскивали щелоком. Мы и сами-то – одна кожа да кости. Хоть и живые… А ведь он болел и умер. Целый Дунай грязной воды стек с его тела. Бедняга! Если бы в нем оставалась хоть капля души, как бы он отбивался, кричал и вырывался. А теперь… Его обряжали как хотели… После обмывания покойников, будь то взрослый или ребенок, принято переодевать в чистое. Но это у тех, у кого есть… На Илие натянули все те же лохмотья.

Подошедшее к этому времени тесто вывалили из квашни на тряпицу и поставили в печь. Испеклись калачи.

– Ицику, покличь с улицы детей на поминки!..

Мы играем неподалеку. Ицику, важный оттого, что в их доме покойник, созывает нас. Мы едим хлеб, еще теплый, и запиваем его вином. Прежде чем откусить от ломтя, макаем его в кислое вино, налитое в глиняную миску. Облизываем губы и чувствуем, что наелись. С набитым, как барабан, животом – хоть ногтем блох дави! – выбираемся во двор. Теперь ветру нас не свалить! И верно, мы крепко держимся на ногах. Даже влезаем на ограду и смотрим на проходящих… Вот собралась ватага покрытых паршой оборвышей. Вперед выходят Гынгу и Тудораке. Гынгу такой же длинный, взъерошенный и растрепанный, как я. Тудораке, которого он держит за руку, меньше ростом и одет в залатанное девчоночье платье – платье сестры, доходящее ему до пят. Гынгу смотрит на нас во все глаза. Тудораке тоже таращится своими блестящими глазенками. У всех текут слюнки. Пахнет горячими калачами. И вином.