Я дружу с Бабой-Ягой - Геннадий Михасенко

— Как бы мы тебя самого не отжали! — вспыхнул Димка, видя, что попался на приманку, и Рэкс лишь устало прикрыл глаза на эту надоевшую ему дерзость.

— Да что с ними базарить! А ну жми за водой! — И Митька изо всех сил двинул меня каблуком по колену.

На миг я ослеп от боли, но в следующий миг, когда уже брызнуть слезам, увидел, как мелькнул Димкин ремень и как блестящая, без царапин, пряжка припечатала Митькину ногу чуть выше туфли. Не зря Димка снял ремень и посапывал — он был начеку, мой друг. Если я защищал его как-то изнутри, от него самого, дипломатически, то он защищал меня снаружи, от других, физически, как вот сейчас. Митька взвыл и, свернувшись в комок, катался по земле. Плач мой как-то сдержался, но слезы выступили. Я их вытер о кошачью голову и замер в ожидании неизвестного.

Ухарь вдруг расхохотался.

Это остановило Митьку, и вой его, и метания. Он сел, задрал штанину, отогнул носок, и мы увидели на шарнирной кости фиолетовую здоровую шишку.

— Ну, гады! Ну, я вам сейчас! — завопил Митька, вскакивая, но тут же со стоном приседая.

— Ладно, я займусь, — Рзкс неохотно привстал на колени, на коленях подширыкал к нам с Димкой и, больше уже не угрожая ни глазами, ни видом своим, равнодушно сказал: — Я предупреждал вас, а теперь все, тушите свет.

— Дави их! — подстегнул Митька.

— Только тронь! Я тебя, Рэксина, не по ноге, а по башке трахну, да так, что ты, локшадин, заржешь! — с ремнем наготове припугнул Димка, теребя меня за плечо, чтобы я отступал, но страх и любопытство сковали меня.

— Посмотрим, кто заржет! — сказал Рэкс.

Я почему-то понял, что расправу Рэкс начнет с меня, и сильнее стиснул кошку. И вдруг захотел, как это ни жестоко, чтобы он ударил сперва не прямо меня, а Шкилдессу, потому что себя я не стал бы защищать, а за кошку я ему глаза выцарапаю! Вцеплюсь всей десятерней в эти тошнотные, поросячьи гляделки и не отпущусь, а там будь что будет!

Лениво-презрительный взгляд Рэкса остановился на моей переносице, губы его поджались, прыщи вспучились, и он небрежно вскинул руку. Димка у моего плеча крякнул и сделал что-то непонятное, от чего Рэкс внезапно отпрянул и, неуклюже вывернув ноги, сел прямо в костер. Через секунды недоумения он схватился за ягодицы и так спортивно маханул в сторону, что, перелетев Митьку, оказался верхом на поваленной лесине. Пришпоривая бедное дерево, лет сто, наверное, жившее и года три уже гниющее, Рэкс с каким-то действительно ржанием заподпрыгивал на нем, гася тлеющие брюки и ублажая подпаленный зад.

Ухарь от смеха заметался по траве так же, как только что Митька метался от боли.

— Чешем! — прохрипел Димка, и я, держась за онемевшее колено, с трудом поднялся и поковылял за ним. В устье тропы Димка обернулся и крикнул: — Ну, Рэксина, кто заржал! И еще получишь! Чихали мы на вас! Филипп Андреевич сам рассудит! И неизвестно, кто еще попадет в юнги, куряки вы нечесанные! А уж Митьку точно теперь спишут! — И мы врезали по тропе, как по коридору.

— Эй, Баба-Яга! Полыга! Стойте!.. Да вернитесь же! — кричал нам вслед Ухарь.

Но мы чесали без оглядки. Прискоками, не выпуская Шкилдессу, я едва поспевал за Димкой. Мы убегали не только от расправы, но и от рабства, в которое отдались было с восторгом, но которое стало выходить нам боком. А теперь конец этому, мы свободны! И вдруг я умерил свой бег, запоздало сообразив, что ведь это не таинственные Димкины жесты отшвырнули от меня Рэкса, а это Ухарь, невидимый за Рэксом, в самый последний момент отдернул его! Я остановился, чувствуя, что погони не будет, — там заварилась теперь своя каша, потому что Ухарь, собственно, предал Рэкса, а это просто так не проходит. Значит, Ухарь — за нас, а точнее — за справедливость! В голове моей что-то вспыхнуло от чувства признательности Олегу, выдавились остатки тех, так и не выплаканных ладом слез, я глубоко и освежающе вздохнул. Беспокойно поприслушивавшись, не раздаются ли позади крики спора или ссоры, и ничего не уловив — плотный кустарник и высокая трава глушили все низовые звуки, — я окликнул Димку и поковылял дальше.

На балконе хозкорпуса, на углу, у дверей склада, толпился люд: Филипп Андреевич, Егор Семенович, Ринчин, Рая, еще кто-то и среди них — три моряка.

— Вон они! — сразу увидев нас, воскликнул Давлет. — А ну-ка сюда, рабочий десант! — Мы взбежали на балкон. — О, вояки! На вызов начальника с кошкой являются! Почему хромаешь?

— Запнулся.

— Не вовремя. А где остальные?

— Там. — Димка махнул рукой на лес.

— Докуривают?

— Кто? Не-ет!

— Понятно. Почему ремень в руке?

— Жарко.

— Подпоясаться.

— Есть! — И Димка живо щелкнул крючком.

— То-то! А теперь знакомьтесь! Это наши мичманы! Наши первые мичманы! — прямо тая в широченной улыбке, говорил Филипп Андреевич, представляя нам моряков, которые при этом надели фуражки и вытянулись, оказавшись стоящими по росту, точно строем ходили постоянно. —А это наши абитуриенты! Наши первые абитуриенты! Дима Лехтин, или Баба-Яга, ловко бьющий головой в живот, и Семен Полыгин, наш первый сторож! Как вы без пяти минут офицеры, так он-^без пяти минут юнги! Ну, без десяти, — поправился Давлет, что-то вспомнив, а потом, вспомнив еще что-то, вывернул все наизнанку: — А могут, к сожалению, вообще не стать юнгами — зависит от некоторых уточнений. Но будем оптимистами! Посейдон за нас!

— Салажата! Родня! — проговорил кто-то из мичманов, и к нам потянулись руки.

Сбитый с толку пояснениями Давлета, но сразу поняв, о каких уточнениях идет речь, я как-то не прочувствовал рукопожатий моряков и даже забыл посмотреть им в лица. Передо мной возникали только цепкие кисти и надраенные пряжки ремней, а сверху поочередно раздалось:

— Мичман Фабианский!

— Мичман Чиж!

— Мичман Кротов!

Последним стоял пацан класса седьмого, худой и серьезный, в красной рубахе и желтых джинсах. Ему я по инерции тоже подал руку, и он пожал ее холодными пальцами быстро и крепко, со взрослой солидностью, назвавшись:

— Алька!

— Наш художник! Наш первый художник! Микеланджело Буаноротти! Давид Альфаро Сикейрос! Он же Альберт Гурьев, по прозвищу Берта-у-мольберта! — одним дыхом нагородил восторженно Филипп Андреевич и, аж пошатнувшись, оперся о мое плечо.— Уф!.. А вот у Семена нет прозвища, хоть умри! Он обещает плитку шоколада тому, кто придумает ему полноценную кличку!

— Я предлагал «Ридикюль» — не хочет, — ввернул Димка.

— Иди ты со своим ридикюлем! — прошипел я.

— Ридикюль? — переспросил Давлет. — Нет, не пойдет!

— Конечно, не пойдет! — обрадовался я.

— Нет соли! Алик, думай!

Алька с улыбкой ответил:

- Приглядимся.

— Правильно — приглядимся! — Филипп Андреевич крутанулся на каблуке и замер с поднятым вверх лицом, потом медленно обратил его к нам, и на нем уже значилась какая-то мысль, точно похищенная у неба. — A знаете, ребята, в чем неповторимость данного момента? В том, что все мы тут — первые! Понимаете? — Филипп Андреевич сильно оттянул себе нижнюю губу и со шлепком отпустил ее, а я, усмехнувшись про себя, понял внезапно, что мне больше всего нравится в нашем начальнике — его неначальственность, его почти наши, мальчишеские жесты и выходки. — Лагерь «Ермак» родится только завтра, а сколько уже первых! Первый шофер Рая! Перрый кладовщик Егор Семенович. Первый физрук Ринчин!

— Первый начальник Филипп Андреевич! — ввернул Димка.

— Именно! И вот тоже первые! — кивнул Давлег на гуськом выбредавшую из-за гальюна троицу.

— О! — шепнул я Димке.

Они шли вяло и вразнобой, но вместе — значит, Ухарю как-то удалось замять разлад. А какой, собственно, разлад? Откуда я взял, что у них должен быть разлад? Из-за предательства Ухаря?.. И вдруг с новой четкостью я рассудил, что никакого предательства не было, потому что Ухарь спас не столько меня, сколько самого Рэкса — ведь тронь тот меня, и Димка звезданул бы его пряжкой по башке, это точно. Олег, уже зная Димкины способности, понял, видно, это и отвлек Рэкса, а чуть-чуть поджаренный зад — ерунда по сравнению с клеймом якоря на лбу. Будет Ухарь из-за какого-то Семки Полыгина предавать старых дружков! А жаль!.. Митька плелся в хвосте, опираясь на палку. Спохватившись, что в рассеянности оказались центром внимания, десантники остановились.

— Милости прошу к нашему шалашу! — с театральным поклоном пригласил их Филипп Андреевич.

Ухарь шоркнул пальцем под носом, дав при этом какую-то команду, Рэкс украдкой пощупал штаны, и они поднялись на балкон, на ходу застегивая ремни и надевая пилотки. Большие и ясные глаза Ухаря смущала тревога. Едва заметным кивком спросив меня, мол, что известно начальству, и увидев в ответ приставленный мимолетом ко рту палец, он успокоенно сунул в зубы травинку и шепеляво-безмятежно сказал:

— Здрасте!

— Ну вот! — разочарованно вздохнул Давлет. — Я расхваливал их, расписал, как богов, а они!.. Один с кошкой пришел, второй сено ест, а третий ползет почти на карачках! — Олег выплюнул травинку. — Что ж, знакомьтесь: Олег Лалаев, по прозвищу Ухарь, — командир десанта, а это два его помощника — Женя Рэкс и Митя Оспин, сердитый, как сирдар. Кстати, у него тоже нет прозвища.