Адью-гудбай, душа моя ! - Виктор Эмский

О, брат, -- в застенках мрачных КГБ, Под пытками всего одно лишь слово Шептал... м-ме... я -- ЛЕМУРИЯ, Марксэн!..

И д е я ( щелкая курочком ). Нет, ну какая сволочь!.. П р и з р а к З. ( переходя на рыдания ). Прости, о прости, навеки... м-ме... родной и любимый Учитель и, не побоюсь этого слова, Вождь!.. Это ведь я по велению партийного долга сообщил о тебе... м-ме... куда следует... О, смягчитесь все жаждущие отмщения сердца: вот она ( Призрак рвет на груди рубаху. ) -- вот она -- расплата за содеянное! Вот оно -- торжество Принципа, посрамление маловерия!.. Как сказал гений человечества Тюхин ( Я вздрагиваю. ): "Томит, бля, совесть, мучит по утрам похмельная, бля, жажда покаянья!..". Я ( растерянно ). Когда?.. Где?.. И д е я ( громко ). Да сколько же можно вам говорить, Зоркий, нету, нету папы дома! П р и з р а к З. ( делая вид, что не слышит ). О, если бы -- назад и против хода... Щелкает дверца. Это призрак призрачной своей рукой открывает холодильник. Он вынимает из него уже знакомую читателю трехлитровую банку и, сняв крышку, жадно припадает к содержимому. П р и з р а к З. Уп.. уп... уп... уп... Я ( сглатывая ). Пьет!.. И д е я ( во весь голос ). А еще в шляпе, а еще интеллигент называется! Тьфу, мерзость какая!.. По мере того, как жидкость в банке убавлялась, дух Ричарда Ивановича все более явственно терял свою призрачность, он как бы проявлялся, обретал материальность. Напившись, Ричард Иванович поставил банку на место. Раздался звук сытенькой отрыжки. -- Пардон, -- кротко сказал Зоркий, аккуратно закрывая холодильник. Моя Идея Марксэновна с трудом удержалась от выстрела. -- И потрудитесь как следует захлопнуть за собой дверь! -- дрожа от гнева, крикнула она. Ричард Иванович опять сделал вид, что не слышит. Шаги его -- удаляющиеся, исполненные достоинства -- звучали еще какое-то непродолжительное время, затем, уже у самых дверей, покойничек споткнулся о тазик и совсем уж неинтеллигентно выразился. Брякнул надетый в сердцах на велосипедную педаль предмет нашей санитарии и гигиены, бабахнула входная дверь... Мы устало откинулись на подушки. Меня разбудил ее голос. Нет, я не оговорился -- именно разбудил. К этому времени я уже вполне овладел строго засекреченной техникой спанья с открытыми глазами, каковой, кстати сказать, виртуозно владел все тот же К. Комиссаров, половину жизни своей проспавший в президиумах торжественных заседаний. Итак, среди ночи меня разбудил ее приглушенный голос. Идея Марксэновна стояла в коридоре с телефонной трубкой в руке. Она прикрывалась ладошкой, но отдельные слова все-таки доносились до моего слуха. На всякий случай, я заткнул уши пальцами и -- о ужас! -- вдруг услышал их разговор. Каждый вздох, каждое словечко... -- Ну зачем, зачем?! -- сказала она. -- Ах, если б ты знал, если б знал -- как не вовремя, не кстати!.. А тут еще этот твой бесстыжий Ричард Иванович... -- Опять приходил? -- голос незнакомый, странный какой-то: ни мужской, ни женский, как бы и не человеческий вовсе. -- Спать нужно меньше, Идея Марксэновна. Они, Ричарды Ивановичи, являются только во сне. Она всхлипнула: -- А Афедронов через час звонит... -- Ха-ха-ха! -- смех совершенно неестественный, напрочь лишенный эмоций. -- До сих пор не успокоились. О темпора, о море... -- Это для тебя -- умора, а я просто с ума схожу!.. Ведь все равно поймают!.. Может, пошел бы, сдался?.. -- Плюнь, батюшка, поцелуй ручку злодею..?! -- Пушкина читал, с уважением отмечаю я, Тюхин. -- Так, что-ли, по-твоему? -- И снова смешок, скрипучий, мохнатый какой-то. -- А ну, как не поймают?! Ты с ним говорила? -- Нет еще. -- Почему? -- Боюсь! -- Не надо бояться покойни... -- Все равно -- боюсь! -- перебивает моя отчаянная. -- О, если б ты знал, каково это -- спать со жмуриком! По спине моей бегут тарантулы ужаса: это что... это они... обо мне?! -- Все мы в каком-то смысле -- жмурики, -- философски замечает ее загадочный папа. -- И все-таки, моя дорогая, -- надо! Другого выхода, уверяю тебя, нет. Все варианты просчитаны. От волнения у меня перехватывает горло. Я склатываю комок, да так громко, что Идея Марксэновна вздрагивает. -- Кажется, нас подслушивают, -- говорит он. -- Ну что -- решилась?.. Ну -быстро, быстро! Придешь? Она стонет: -- Что ты со мной делаешь, о-о, что ты делаешь!.. -- Последний раз спрашиваю: придешь или нет? -- Уходи, умоляю! Они уже засекли твой номер... -- Значит, договорились? -- Да, да, да! -- Она хлопает трубкой и бессильно оседает на пол. Хотите верьте, хотите нет, но это, кажется, обморок!..

Глава десятая

Марксэн почти не виден

Идея Марксэновна ходила по кухне, заламывая руки. Такой потерянной, по-девичьи беззащитной я еще не видел ее. -- Что вы делаете со мной, что делаете?! -- в отчаянии вопрошала моя сожительница -- сугубо духовная, подчеркиваю! -- Ты понимаешь, Тюхин, в чем ужас: ведь я же до сих пор по-своему люблю его!.. Ах, да причем здесь твой Шизый?! Ну мой, какая разница... Папу, папу люблю, Тюхин! И вся трагедия в том, что во мне происходит смертельная схватка между моими дочерними чувствами и чувством гражданского долга. С одной стороны, я обязана, понимаешь, Тюхин: о-бя-за-на сообщить о нашем свидании товарищу Бесфамильному, с другой... -- Ну так и не сообщай, елки зеленые. -- Ты думаешь? -- оживилась она. -- Ах, Тюхин, ты даже представить себе не можешь, какой он -- мой папа! Умница, душка, мягенький такой! А сколько теплоты, обаяния! И знаешь, Жмурик, он ведь очень-очень старый. Ты даже представить себе не можешь -- какой старый! Веришь ли -- он был свидетелем и очевидцем трех полетов на Марс и двух мировых революций!.. Ах, Тюхин, чего он только не навидался на своем тутошнем веку. Мой бедный несчастный лохматик!.. О-о!.. О это "о"!.. Она ведь от меня, от Эмского, переняла это восклицание. Специфично-поэтическое. Милая, наивная!.. О, если б ты только знала, если б только представить себе могла!.. Строчки плывут в окаянных глазах моих, буквы двоятся... -- Ну да, ну да, -- с присущей Тюхину способностью опошлить все на свете, шепчу я, -- он же -- свидетель, а свидетелей было принято убирать во все времена, не так ли, дорогая? Она вздыхает: -- Ну а как же еще иначе, неисправимый ты мой! -- две суровые складочки -- знак равенства между мыслью и словом -- возникли на ее чистом, как у подлинного революционера, лбу. -- Время, Тюхин, такое: бескомпромиссное, не признающее сантиментов время. И для одних, в данном случае для нас, Тюхин, -- оно время жить, ну а все остальные, прочие -- это не более чем Померанцы... Нет, чувствую, тебе это не понять. Вы ведь все -- которые оттуда, сверху -- существа безнадежно ущербные. -- Я настораживаюсь. -- В вас уже напрочь отсутствует самое стержневое, Тюхин: классовый инстинкт. Вы, Финкельштейны, ни во что не верите: ни в настоящее, ни даже в Прошлое! Вы -- циники, вы бессердечные циники, Тюхин!.. -- Мы не циники, -- мягко возразил я, улыбнувшись ей бледной, как у покойника улыбочкой, -- мы не циники, драгоценная моя, мы -- лирики по рупь сорок за строчку, с вычетом подоходного и за бездетность... И тут она как-то особенно пристально посмотрела на меня, суровая и в то же время нежная, как сама Эпоха; она посмотрела мне прямо в глаза и тихо сказала: -- Ах, Тюхин, возлюбленный товарищ ты мой, только ее -- только этой твоей лирики нам сейчас и не хватало. Как там у Эмского: "Покоя нет, пока покойник снится!.." -- вот так она и сказала, вовеки незабвенная моя. И ведь что характерно -- покоя нам в тот памятный августовский вечерок и впрямь не было!.. Сначала позвонил Кузявкин. Вежливо поздоровавшись со мной по имени-отчеству, он справился, не ломит ли у меня к непогоде перешибленная Афедроновым нога. Ах, значит, не ломит, -- деланно обрадовался он, -- тогда это -- к нечаянной радости. Ждите... Как стемнело, в окно постучал промокший под дождем Шипачев. Озираясь и шмыгая носом, он попросил этого самого... ну, сами знаете чего, только, упаси Бог, не из холодильничка, а прямо, товарищ Тюхин, из-под крана. Залудив кружку, он вдруг заговорил стихами: -- Любовью, гражданин Хасбулатов, дорожить умейте! -- сказал он, и погрозив мне скрюченным от постоянного нажимания на курок пальцем, загремел вместе с мусорным бачком, на котором стоял. Но самое поразительное произошло уже после отбоя. Вам, должно быть, небезынтересно будет узнать, что этот самый отбой объявлял Городу по радио все тот же прапорщик Мандула. Весь день в репродукторе стучал метроном, а без одной минуты двенадцать -- в 00.01 по местному, в эфире раздавался его голос: "Р-регион, атбой!". Так вот, не успела отзвучать долгожданная команда, как входная дверь со страшным треском распахнулась и на пороге возникла Даздраперма П., как всегда -- в мокрой плащпалатке, но на этот раз еще и с огромным мешком на плече. -- Ие-ех! -- крякнула она, сбрасывая двухсоткилограммовую тяжесть мне на ногу. -- Это тебе, Тюхинштейн, от товарища майора Бесфамильного. Жрать-то, поди, хочешь? Брюхо мое одобрительно буркнуло. -- То-то! Тут тебе эта, как ее... Ну, от которой пучит... Ну, в мундирах которая... -- Картошка?! -- Во-во, она самая. Жри от пуза, вражеский лазутчик! И шоб, когда опять ламбадировать будем, шоб никаких таких "чэпэ" больше не было! -- А ты?.. с нами, -- не веря своему счастью, пролепетал вечно голодный Тюхин. -- Как же -- разбежалась и нога в говне! -- деликатно отказалась Даздраперма. Мало того, она достала откуда-то из-под юбки три буханки родимой нашей солдатской черняшечки, а когда я принял их в обе руки, воспользовалась моментом и дернула меня за... ну, в общем, за эти самые. И взгоготнула и, откозыряв, удалилась, хабалка пригородная!.. Ах, если б я и впрямь обладал волшебным даром болгарской бабушки Ванги, тем жутковатым талантом ясновиденья, который ненадолго заподозрил во мне слепец-провиденциалист Ричард Иванович! О, если бы!.. Ведь это именно она -эта вот эстонская, трофейная, да плюс наш, пропади он пропадом, -- ржаной -переквашенный, плохопропеченный... О, Господи, Господи!.. А тот звонок, которого мы ждали, раздался минут на десять позже условленного срока. -- А вот это -- он! -- побледнела Идея Марксэновна. Я, как и было договорено, метнулся к телефонному аппарату. -- Да, слушаю вас! -- Ку-ку... ку-ку... ку-ку, -- трижды прокуковала кукушечка, не моя, не деревянная. И все. И пошли гудки отбоя, которые тут же прервались и послышался встревоженный голос Дежурного по Кухне: -- Шо?! Хто звонил?.. Я не стал лукавить: -- Кукушка, -- честно сказал я. -- Карэло-хвынская, со снайпэрской гвынтовкой? Я повесил трубку. Итак, Марксэн Трансмарсович Вовкин-Морковкин, таинственный свидетель и очевидец и мой, в некотором смысле, тесть дал знать, что будет ждать нас в три часа ночи в Таврическом саду у пруда. -- Ну что -- пойдешь? -- испытующе глядя на меня, спросила Идея Марксэновна. -- А то нет, елки зеленые! -- с каким-то совершенно неестественным для покойника одушевлением ответил я. Любите ли вы Невский проспект? Лично я терпеть не могу. Особенно днем, в часы пик, да к тому же в эту нашу с вами смутную, межеумочно-промежуточную, перед посадкой пришельцев из Светлого Будущего пору, когда и в троллейбус-то сесть нет никакой человеческой возможности. Тихая, почти провинциальная (чуть не обмолвился -- провиденциальная!) Тверская всегда была ближе и роднее моему сердцу, хотя бы потому, что я бегал по ней, задрав штанцы, с железным обручем от пивной бочки на проволочном крючке. Бегал от тубдиспансера (на этом месте сейчас бывший ДПП) и аж до решетки сада -- самого Таврического на свете... "Под ноги, под ноги гляди! Убьешься!.." Бог ты мой, какие дивные, какие сентиментальные воспоминания обуревали меня, Тюхина, в ту памятную ночь! И хотя от нашего с Идусиком дома до сада, который здесь, в стране Четвертой Пуговицы, опутался колючей проволокой и -- весь в часовых -- стал резиденцией прапорщика Мандулы, Верховного Главнокомандующего Северо-Западного Укрепрегиона (ВГСЗУ), хотя идти от нас было всего ничего -- ну минут десять прогулочным шагом -- я, Тюхин, уже за час до назначенного срока не находил себе места: ходил по кухне, как по камере, заложив руки за спину, садился, вставал, заглядывал к Шизой: "Идусик, не опоздаем?"... Идея Марксэновна, чистившая маузер, упорно отмалчивалась. -- Но там же охрана, сигнализация... Ты что, ты будешь снимать часового?.. А глушитель?! У тебя есть глушитель?.. Моя хорошая только презрительно кривила губки. В 03.05, когда со всей очевидностью стало ясно, что мы уже опаздываем, то есть происходит то, чего я всю жизнь не терпел делать сам, а уж тем более -- не прощал другим, она наконец передернула затвор. -- Что, встреча отменяется? -- не выдержал я. -- Терпение, Тюхин! Выдержка, спокойствие и терпение, -- засовывая маузер в кобуру, сказала Идея Марксэновна в кожаной тужурке, в косынке, в белых тапочках. И встала со стула и, посмотрев на будильник, нахмурила упрямые брови. -- А вот теперь -- пора! Заходи, Тюхин. Заходи и закрывай дверь на крючок. И я зашел и закрыл. То есть сделал то, что делал каждый вечер, когда мы ложились спать (и оба -- как выяснилось из телефонного разговора -- с ужасом, потому что в одну не шибко прекрасную ночь я вдруг обнаружил, что ее интимное местечко крепко-накрепко зашито суровыми нитками, как были зашиты злосчастные глаза Ричарда Ивановича...). Итак, я зашел в ее светелку и закрыл дверь на крючок. На будильнике было 03.03. Идея Марксэновна подошла к окну, стекла которого, как вы помните, были выкрашены белой больничной краской, она щелкнула задвижечкой и открыла ставни на себя. В лицо пахнуло сыростью. Она вылезла в окно и снизу, из темноты, протянула мне, курослепому, руки: -- Спускайся, тут невысоко. Осторожно нащупывая ступеньки, я слез на землю. Тут как раз взлетела осветительная ракета, я огляделся и в очередной раз не поверил глазам своим. Окно, из которого я только что выбрался, каким-то совершенно необъяснимым образом превратилось в окошечко строительного вагончика на колесах. Заляпанная известкой стремянка была приставлена к нему. Вагончик, покосившийся, с выломанной дверью и весь издырявленный пулями, стоял в бурьяне, в двух шагах от водоема, узнать который не представляло ни малейшего труда. Это был пруд Таврического сада. В трепетном свете ракеты я узнал и контуры дворца за ним, и деревянный мостик, тот самый, с которого в детстве кормил уток. Дул ночной, пахнущий Охтинским химкомбинатом, ветер. Шуршала мокрая листва чудом уцелевших деревьев. Когда мы переходили мостик, сырую тьму вспорола еще одна "свечка". Ракета с негромким шпоканьем вспыхнула над развалинами кинотеатра, я споткнулся, ухватился за перила и... обмер. Широко раскинув руки, он лежал на воде лицом вверх, уже вздувшийся малость, все в том же черном фраке, в бабочке, все такой же безглазый, только теперь уже и без усов. Один из моих обидчиков -брат-близнец Брюкомойников был мертв. Шизая дернула меня за рукав. Мы прошли еще метров десять по берегу и свернули в заросли. Под ногами затрещали ветки. Мы продрались сквозь кустарник и тут, на маленькой полянке под дубом, Шизая остановилась и прислушалась. Скажу честно, когда она вынула из кобуры свою "пушку", сердце у меня встрепыхнулось. Я уже начал было: "Отче наш, иже еси...", но Идея Марксэновна почему-то вдруг передумала и, горестно вздохнув, поднесла дуло к собственному рту. "Неужто застрелится? Как Гадюка, толстовская?" -- с сочувствием подумал я. Но в эту ночь хорошая моя стреляться была, по всей видимости, не расположена. Точно опытный охотник, Идея Марксэновна Шизая дунула в дуло. Глуховатый, похожий на крик ночной птицы, условный сигнал разнесся по дремучим закоулкам режимной территории. Прошла секунда, другая... И вдруг в ответ отгукнулось. Только не из кустов, как я ожидал, а откуда-то сверху, с неба. Я поднял голову. Нечто смутно-голубоватое, светящееся, обезьяньими скачками спустилось по веткам дуба и, радостно ухнув, спрыгнуло на руки Идеи Марксэновны. -- Ну вот, Тюхин, -- нежно гладя это напрочь лишенное формы энергетическое, судя по всему, образование, сказала Шизая. -- Вот, Тюхин, -- сказала она, -прошу любить и жаловать: это мой бедный папа Марксэн Трансмарсович... Милые мои, дорогие, хорошие! Думаю, даже Богоматерь с младенцем, доведись мне, окаянному, лицезреть ее в яви, не так бы потрясла меня, как это ночное видение под древом иной жизни. Моя Мадонна стояла с Небесным Сиянием на руках и оно искрилось и электрически потрескивало, и волосы мои от него торчали дыбом! И вот в голубом запульсировала серебризна. Зазвучал голос -- тот самый, ненароком подслушанный мной, ни мужской, ни женский, да и, судя по всему, нечеловеческий: -- Ерраре хуманум эст, -- прожужжало Видение и само же перевело, -- Тюхиным свойственно заблуждаться. Идея счастливо засмеялась: -- Тюхиным свойственно!.. -- Но если Тюхиным это простительно, то для нас, Марксэнов, любая ошибка в нынешнем положении -- смерть, -- вот так он, шутник, и сказал, просто и очень убедительно, до того убедительно, что я вдруг встал по стойке смирно, как мои волосы, и весь обратился в слух!.. -- Эрго, то есть -- из этого следует, -- прострекотало Нечто, как в насмешку нареченное кем-то Вовкиным-Морковкиным, -- из этого следует, Тюхин, что вы и только вы, поскольку вам сходило с рук и не такое, только вы, Тюхин, в данный момент и при данных обстоятельствах, способны выполнить миссию, которую, без боязни впасть в преувеличение, можно квалифицировать как Всемирно-Историческую... Готовы ли вы? Он еще спрашивал! -- Это самое... ну это, елки... ну, вобщем, так точно! -- шалея, как это всегда бывало со мной в присутствии любимых женщин, решился я, тем паче, что терять мне, Тюхину, было решительно нечего. -- Исходные данные: меня ищут... -- Ищут! Еще как ищут, Мохнатенький! Прямо аж с ног сбились, -- подтвердила гордая Идея Марксэновна. -- То есть, -- скрипуче рассмеялся Фантом, -- то есть из этого следует, что дух поиска, при всем его катастрофическом дефиците в обществе прогрессирующего мандулизма -- жив, милостивые государи! На здешних знаменах следовало бы начертать: Мы ищем, следовательно -- существуем. Выводы: примо -- не все еще потеряно, секондо -- возможны варианты, тертио -- один из этих вариантов, причем самый для меня предпочтительный, вы, Тюхин! Испуганно всхохотнула сова. С соседнего дуба, чуть ли не свалившись с ветки, торопливо откаркнулась огромная, с человека величиной, ворона в маскхалате. Туманный Свидетель и Очевидец засветился недобрым красноватым свечением. -- Снять? -- щелкнув застежкой кабуры, спросила Идея Марксэновна. -- Это Профартилов, -- просвиристел Гость Небесный, -- мы с ним тут играем в русскую рулетку. Он стреляет, он же и падает, особенно, когда выпьет... У нас тут весело, -- поголубев, добавил он. -- Итак, на чем мы остановились, Тюхин?.. Положеньице, в которое я угодил по милости известного вам майора, скажу прямо, архискверное. Некая дверь, сами понимаете, -- не совсем обычная, но в то же время с обыкновенным, самозащелкивающимся замком, взяла да и захлопнулась. Что в условиях задачки? Жизненно необходимо проникнуть в помещение за сей дверью и вынуть из ящика письменного стола некий интересующий меня предмет. Назовем его -- коробок... Вы следите за моей мыслью? Так вот, коробочек на вид самый что ни на есть заурядный, спичечный, с истребителем МИГ-29 на этикетке. Откроюсь: в коробочке нечто такое, что в ближайшее время станет мне нужнее всего на этом свете. Впрочем, когда откроете, сами поймете... Сложности? Пожалуй, одна: без ключа в это столь волнующее товарищей из Учреждения помещение не попала еще ни одна живая душа. И, смею заверить вас, -- никогда не попадет. Почему я обращаюсь с этой просьбой именно к вам, Тюхин? А вы подумайте, только хорошенечко подумайте, как любит говаривать хорошо знакомый нам обоим гражданин майор, и вы непременно поймете... Ду ю андестенд ми? -- Йез, -- сказал я и, подумав, зачем-то добавил, -- ит из. Живое светящееся облачко на руках моей цыпочки присвистнуло. Моросящая ночная тьма тотчас же отозвалась свистками -- слева, справа, сверху и даже, как мне показалось, из пруда, где лежал Брюкомойников. -- Голубчик, -- вздохнув, прошелестело газообразное чудо природы, -- там, на столе початая пачка сигарет "Мальборо". Не в службу, а в дружбу -- прихватите ее к чертям собачьим... Зачем? -- справедливо спрашиваете вы. А затем, Тюхин, что очень уж курить хочется. Особенно перед смертью... Ву компронэ? -- Уа... то есть -- уи, -- только и вымолвил я. И тут взлетели сразу три ракеты. На крыше дворца вспыхнул и суматошно зашарил по кустам прожектор. Завыла сирена. Мы распрощались. Обратную дорогу помню смутно, фрагментами. Вопреки моим ожиданиям, к строительному вагончику мы с Идусиком не вернулись. "Назад не получится", -кратко и загадочно объяснила Шизая. Все мои попытки выяснить -- почему, наткнулись на упорное молчание. Вспоминаются выстрелы, мечущиеся по зарослям тени. Навеки в сердце моем волевое личико моей возлюбленной -- две упрямых, как ручки пулемета "максим", складочки на лбу, неподвижный, устремленный вперед взгляд ее стеклянных, вынимаемых на ночь, как моя челюсть, глаз, -- решительные шаги по центральной аллейке. И я чуть сзади, и моя рука в ее руке -- и выстрелы, выстрелы... У выхода на Таврическую, перед будкой КПП она показала двум встрепенувшимся было олухам в габардине небольшую, с золотым тиснением, книжечку, они встали навытяжку, а мы с Идусиком беспрепятственно покинули строго охраняемую территорию Военно-Таврического, как его здесь называли, объекта. Шел дождик. С трудом поспевая за маленькой Идеей Марксэновной, я задирал голову и ловил языком редкие капли. Они были непривычно крупные, теплые с тем уже привычным для меня горьковатым привкусом, назвать который химическим было бы заурядным, типично тюхинским кощунством...