Дженни. Томасина. Ослиное чудо - Пол Гэллико

На секунду он увидел белый потолок и какие-то лица. Он закрыл глаза. Свет был слишком ярок, а когда он снова открыл их, он увидел почему-то не Дженни, а маму.

— Питер… Питер!.. — взывал всё тот же голос. — Ты меня узнал?

Он узнал её, а как же она его узнала? В глазах, глядевших на него, отражались толстые белые лапы и круглая белая голова. Кто принёс его домой, почему плачет мама над чужим котом? Сердце у него упало: где Дженни? Почему её не принесли? А может быть, мама мерещится ему, и сейчас он увидит Дженни?.. Слёзы — её ли, мамины ли — падали ему на щёки; и он опять закрыл глаза.

Тогда с ним случилась странная вещь. Серая светящаяся мгла была пропитана Дженни, нет — просто была ею, словно он погрузился в нежный рыжевато-серый мех. Он расслабился от счастья, но другой мир не отступал. Какие-то люди склонились над местом, где он лежал. Он открыл глаза; оба были в белом. Ну, это понятно: он ранен, и к нему позвали доктора, а с ним пришла сестра. Да, конечно, он ранен в бою. Левая задняя лапа не двигается и передняя правая, ведь Демпси прокусил их.

У сестры, склонившейся над ним, была на груди блестящая булавка. В ней отражался белый кот с мальчишеским лицом. Питеру стало очень страшно.

Доктор заглянул ему в глаза и произнёс:

— Ну, всё позади. Теперь он поправится.

Мама заплакала снова, причитая: «Питер, Питер!..» Был здесь и отец, очень бледный, в форме. Почему-то он знал о его битве с Демпси.

— Молодец, — сказал он. — Ты сражался хорошо.

Питер поднял левую переднюю лапу и увидел, что на ней нет когтей. Больше того: он увидел пальцы. Тогда он пощупал ими другую лапу, неподвижную, и ощутил не мех, а что-то жёсткое, знакомое… сейчас, сейчас… И тут он понял: это бинт.

Теперь он всё знал. Он больше не кот, он мальчик. Он горько заплакал. Сквозь слёзы он видел, как вошла няня в комнату, держа на руках худого беспокойного котёнка, чёрно-белого, с пятном на мордочке. Она склонилась над кроватью и положила котёнка рядом с ним.

— Забери его! — плакал он. — Где Дженни? Дженни, Дженни, Дженни!..

Ничего не понимая, мать утирала ему слёзы и целовала его. И снова ему показалось, что всё вокруг — это Дженни. Теперь он знал, что не увидит белых лапок с породистыми чёрными подушечками, маленькой серой головки, светящихся глаз и той неповторимой нежности, которой дышало в ней всё. Но вместо этого с ним оставалось странное ощущение добра, тепла и счастья.

Чёрно-белый котёнок, отвергнутый им, жалобно мяукнул, и Питер понял его. Нет, он больше не понимал по-кошачьи, он просто узнал знакомый звук, самый страшный крик бездомных, ненужных, нелюбимых, столь знакомый ему. Он вспомнил все места, где побывал, все свои страхи и беды. Он увидел грязные улицы, почуял запах сырости, услышал злые крики, словно жалобный писк приоткрыл на минутку уже закрывшуюся дверь, за которой шумел безжалостный город. Потом дверь закрылась, котёнок мяукнул снова, и писк его пронзил Питеру сердце.

— Няня, не забирай его! — крикнул он. — Дай его мне!..

Няня положила котёнка на место. Он сразу пополз Питеру на грудь, сунул голову ему под подбородок, как делали потом столько котов и кошек, словно узнавая своего, и замурлыкал так громко, что задрожала вся кровать. Питер поднял ту руку, которая двигалась, и пальцами, вылезающими из бинтов, почесал котёнка за ухом, именно там, где и надо. Котёнок мурлыкал вовсю, прижимаясь к нему в самозабвенном восторге.

— Да он совсем ничего, — сказала мама. — Как ты его назовёшь? Верней, её, это кошка.

Питер ответил не сразу. Он пытался вспомнить, он ведь знал какое-то дивное кошачье имя не хуже, чем своё собственное… Но имя не вспоминалось. Быть может, он его и не знал.

Все ужасы остались за дверью. Здесь с ним были покой и любовь. Он больше не боялся одиночества, словно какой-то долгий сон, который он уже не мог припомнить, поглотил страх и подарил ему счастье.

— Назовем её Кляксой, — сказал он матери. — Можно, она поспит у меня?

И он улыбнулся всем, кто стоял у его кровати.

Томасина

Часть первая

1

Ветеринар Эндрью Макдьюи просунул в приоткрытую дверь рыжую жёсткую бороду и окинул враждебным взглядом людей, сидевших в приемной на деревянных стульях, и зверей, сидевших у них на руках или у ног.

Вилли Бэннок, его помощник, нянька и санитар, уже сообщил ему, кто ждёт приёма, и доктор Макдьюи знал, что увидит своего соседа и друга, священника Энгуса Педди. Отец Энгус приходил почти всегда из-за своей любимой старой собачки, которую сам и перекармливал сластями. Врач посмотрел на коротенького, кругленького священника и заметил, как печально и доверчиво собачка смотрела на него самого. Она знала, что запахи этого места и колкий мех на лице великана прочно связаны с избавлением от мук.

Заметил он и отдыхавшую у них в городке жену богатого подрядчика из Глазго, которая привела йоркширского терьера, страдающего ревматизмом, в бархатной попонке с шёлковыми завязками. Этого терьера он терпеть не мог. Была туг и миссис Кинлох с сиамской кошкой, которая лежала у неё на коленях и мяукала от ушной боли, встряхивая головой. Был мистер Добби, местный бакалейщик, глядевший печально, как и его скочтерьер, который болел чесоткой и шерсть его так облезла, что он явно нуждался не столько во враче, сколько в обойщике.

Было ещё человек пять, в том числе — худенький мальчик, которого он где-то видел, а на самом большом стуле, как бы возглавляя весь ряд, сидела старая грузная миссис Лагганг, владелица табачно-газетной лавочки, с неописуемой чёрной дворняжкой по имени Рэбби. И хозяйка, и древняя дворняга давно стали местными достопримечательностями.

Хозяйка вдовела двадцать пять лет, прожила — все семьдесят, а пятнадцать разделяла одиночество с преданным Рэбби. Весь городок привык и к толстой вдове в шотландской шали, и к чёрному шару на ступеньках её крохотного магазина. Рэбби всегда лежал на ступеньках, уткнувшись носом в лапы, и покупатели машинально переступали через него. В городке говорили, что дети рождаются тут с таким рефлексом.

Доктор Макдьюи взглянул на пациентов, и пациенты взглянули на него, кто испуганно, кто равнодушно, кто с надеждой, а кто и с враждою, передавшейся им. Всё его лицо дышало злобой — и высокий лоб, и густые рыжие брови, и властные синие глаза, и крепкий нос, и насмешливые губы, видневшиеся из-под усов, и воинственный, поросший бородой подбородок. Быть может, местные жители не зря считали его бессердечным.

Такой знаменитый человек, как Макдьюи, естественно, вызывал пересуды в маленьком городке графства Аргайл, где он работал несколько лет. В маленьких городках ветеринар — личность важная, так как лечит он не только собак и кошек, но и птицу, и скот с окрестных ферм — черномордых овец, свиней, коров. А наш доктор к тому же был ветеринарным инспектором всей округи.

Макдьюи считали честным, умелым и прямым, но слишком странным, чтобы доверить ему бессловесных Божьих тварей. Он их не любил; не любил он и Бога. Был он неверующим или не был, но в церкви его не встречали, хотя со священником он дружил. Шёл слух, что со смерти жены сердце его окаменело и живым остался только тот кусочек, где гнездилась любовь к семилетней дочери — Мэри Руа. Дочь эту никто никогда не видел без рыжей кошки Томасины.

Да нет, говорили сплетники, доктор он хороший. Мигом вылечит или убьет, только уж очень любит усыплять. Те, кто подобрее, считали, что это он от жалости — не может видеть, как страдает животное; а кто поехидней или пообиженней, предполагали, что просто ему наплевать и на зверей, и на людей.

Но те, у кого зверей не было, думали, что в нём есть хоть что-то хорошее, если он дружит с таким человеком, как отец Энгус. Дружили они с детства, вместе учились, и как раз священник и уговорил его, когда умерла Энн Макдьюи, переехать сюда, чтобы избавиться от тяжёлых воспоминаний.

Некоторые помнили старого Макдьюи, ветеринара из Глазго. В отличие от сына, он был не только властен, но и набожен. Рассказывали, что Эндрью хотел стать хирургом, но отец оставил ему деньги на том условии, что он унаследует и его практику. Кто-то из здешних жителей побывал в их старом доме и не удивлялся теперь, что молодой Макдьюи стал таким, каким стал.

Энгус Педди знал, что Макдьюи-отец был истинный ханжа, в чьём доме Господь выполнял функции полисмена, и тоже не удивлялся, что Эндрью сперва возненавидел Бога, а потом и отверг. Неверие это укрепилось, когда умерла Энн, оставив двухлетнюю дочь — Мэри Руа.

Оглядев ожидающих, доктор уставил бороду в миссис Лагган и мотнул головой, давая понять, что можно войти в кабинет. Вдова испуганно квакнула, с трудом поднялась и прижала к себе несчастного Рэбби. Лапки его повисли, глаза закатились. Он был похож на перекормленную свинку, а свистел и пыхтел, как храпящий старик.