Охота на зайца. Комедия неудачников - Тонино Бенаквиста

Во что я ввязываюсь, в конце–то концов? Я ведь даже не спросил мнения самого сони. Может, он хочет снова отыскать своих покупателей и доверить заботу о себе надежным рукам убийцы? Собственно, у них ведь было назначено свидание, разве нет? Мне–то что за дело, если какой–то больной лодырь решил поспать на одной из хваленых гельветеских перин, набитых деньгами, ради своей жены и детишек, у всех ведь есть жена и детишки, не стану же я портить себе кровь всякий раз, когда встречу отца семейства?

Запереться вместе с ним в купе? Надо быть психом. Я сам должен пойти навстречу черной куртке. О, наверняка я получу по морде, но это быстро пройдет, и я отведу его к соне. Если надо будет, я даже разорусь, чтобы всполошить двоих–троих пассажиров в коридоре, лишь бы все прошло тихо–мирно и ему не понадобилось прибегать к своей пушке. Он ведь сам сказал, что я им не нужен. Через двенадцать минут они уже будут на перроне Milano Centrale, а я неподалеку от м–ль Бис, может, и не в ее объятиях, но неподалеку. Сейчас я констатирую, что она довольно точно последовала моим предписаниям: дверь купе закрыта на задвижку. Вставляю четырехгранный ключ и тихонько поворачиваю.

*

Потемки прошило белым пунктиром, я опрокинулся на пол, затем чернота снова ослепила меня, когда подошва припечаталась к моим глазам. Бесшумно. Переливы от черноты к черноте, в голове звенит. Предательский удар. Он сцапал меня за шкирку, затем левым виском о среднюю полку, потеря равновесия, следующий удар в затылок и, наконец, уже на полу, удар каблуком по лбу.

Больно.

— Зажгите ночник, Латур.

В мой правый глаз проникает оранжевый лучик, другой вмят в свою орбиту и затуманен чем–то белым.

Ты на спине, с открытым ртом. Если тебя стошнит, все там и останется, придется глотать. Лучше пока дыши. Ты не раз избегал рвоты, контролируй свое дыхание. Дыши через нос, сжимай губы. Поверни голову немного набок, давление каблука на лоб будет не таким сильным. Боль пройдет, как только твоя голова избавится от тисков. Ничего не спрашивай, не шевелись, не говори.

Постепенно мое ухо снова начинает слышать перестук колес, смешанный с пульсацией крови.

— Позвольте ему подняться, он мне очень помогал в течение всей поездки, без него вы бы никогда меня не нашли. Я переговорю об этом с Брандебургом. Позвольте ему подняться.

— Этот придурок несчастный чуть было все не угробил, я на одних только итальяшек дерьмовых сколько времени потратил. Обманщиков предпочитаю видеть мордой на земле.

— Он же старался меня защитить, он ведь ничего не знал. К тому же он мне еще понадобится, из–за моей пилюли. Или это вы пойдете искать мне воду, с вашим пистолетом?

Он убрал ногу, и тотчас же тысячи мурашек закишели на правой стороне моего лица. Я смог медленно ворочать головой, провести рукой по глазам, протереть их немного. Я встал с ковра, словно молодой нокаутированный легковес, — оглушенный, пошатывающийся…

Оранжевый свет обволакивает неподвижные контуры моих попутчиков. Жан–Шарль, по–прежнему лежащий на своей полке, кладет мне руку на плечо:

— Как вы, Антуан?..

Псих в черной коже обнимает Беттину левой рукой, зажимая ладонью ей рот. В другой руке у него револьвер, приставленный к ее виску.

— Почему она? Почему не тот, наверху? — спрашиваю я, показывая на Жан–Шарля.

Вместо ответа он преспокойно взводит курок. Беттина вздрагивает: тихий горловой вскрик.

— Никто не помешает вам сойти. Осторожнее, она такая хрупкая, вы можете сделать ей очень больно.

— Особенно если нажму на спуск, придурок.

— А вы там, наверху, скажите ему что–нибудь, он вроде вас слушает. Если кого тут и надо держать под прицелом, так это вас!

Убийца ухмыляется, Жан–Шарль тоже, разыгрывая непринужденность. Он ведет какую–то странную игру.

— Никакого риска! Никакого риска! Я не знаю этого господина, — говорит он, показывая пальцем на психа. — Я его в первый раз вижу, но это неважно, любой мой волосок ему дороже собственной руки, так ведь? Разве неправда?

Тот не отвечает и продолжает пялиться на меня.

— Ну полно, Антуан, вы мне, похоже, не верите… Я ведь могу дать ему пощечину, а он и глазом не моргнет, вот, глядите…

И бац — отличная оплеуха, из–за которой у того голова качнулась в сторону Мое сердце сделало скачок, мне уже почудилось, что я слышу выстрел и черепная коробка Беттины разлетается на куски. Голова убийцы возвращается в равновесие, остальное его тело даже не шелохнулось. Ни словечка, ни проблеска удивления во взгляде. Твоя демонстрация просто великолепна, Жан–Шарль. В таком случае вмешайся. Вели ему опустить свою штуку, никто не собирается совать ему палки в колеса.

— Только вот в чем загвоздка, у него задание: доставить меня целым и невредимым к его хозяину, убирая все препятствия со своего пути. Если желаете стать одним из них — воля ваша.

— Спасибо, мы уже познакомились, — по счастью, я сидел в сортире, на очке. Я видел, на что он способен, там два типа валяются сейчас на полу.

Нокаут пробудил во мне зомби, опять вернулась усталость. У меня впечатление, что я вешу тонны. Мое крушение близко, хочу я того или нет.

— Вообразите себе, Антуан, встречу няньки и палача, двух существ, преданных по своей сути. Заботливых. Имеющих виды на будущее. Бдительных. Соедините их в одном теле — и вы получите вот это, — сказал он с неопределенным жестом, который мог бы обозначать и собачье дерьмо.

— Джимми, американец, был такой же. Вы можете представить, чтобы я, простой бухгалтер, двадцать лет откликавшийся на свистки хозяев, мог отныне унижать людей такой породы?

Поезд слегка замедляет ритм.

— Это приятно? — спрашиваю я.

— Не очень. Но хочется посмотреть, как далеко я смогу зайти.

Знакомая песенка. Это цинизм богача.

— Ладно, мне надоело слушать ваши глупости, — заявляет черная куртка. — Найди нам воды, чтобы он мог принять свою пилюлю. И берегись: начнешь хитрить — покажешь пуле дорогу. Твою подружку я тут оставлю.

Слезы текут из глаз Беттины. Немой ужас. Плачущая статуя.

— They don't want to kill you, they're leaving in a few minutes.[24]

Убийца не пошевелился.

— О, не беспокойтесь, — говорит мне Жан–Шарль, — он понимает по–английски, иначе бы уже выстрелил. Он ее не отпустит, особенно если вы пойдете за водой. А мне она скоро понадобится.

— Вы, я смотрю, совсем оклемались. Доброе здравие для вас прямо пара пустяков. Ладно, я выхожу.

Псих смотрит мне прямо в глаза, отворачивает на несколько миллиметров подбородок Беттины и засовывает ствол прямо ей в ухо.

— Да. У тебя меньше минуты.

Принято к сведению. Я приоткрываю дверь ровно настолько, чтобы выскользнуть наружу. Полный свет заставляет меня щуриться.

— Tutt'appocht' uallio?

Я не очень–то разобрал, что хочет сказать маленький старичок, по–прежнему сутулящийся над своим поручнем. Машу руками, чтобы он повторил.

— Tutt'appocht' uallio? Са' cose ne'a bone?

Наверняка какой–нибудь диалект, может даже неаполитанский, только они так пришепетывают, нажимая на «ш», будто по–португальски говорят. Чувствую, что там в конце знак вопроса, но и в этот раз не знаю толком, что отвечать. Мне и с вразумительными–то вопросами нелегко. Пускай удовлетворится неуверенным мычанием, кивком головы, что может означать все, что угодно. И в конечном счете это будет правда.

Теперь мне бы очень хотелось понять, что это за история с водой. Вода у него в купе есть, бутылку я заметил, еще когда лежал на полу. А сам Жан–Шарль знает об этом или нет? Мне даже кажется, что для пилюли пока рановато. Но я слишком измучен, чтобы разгадывать всякие знаки, и если это знак, то ума не приложу, что тут могу поделать. Это я–то, единственный хозяин на борту… Антуан–придурок устал, ему пороху хватит только на то, чтобы доехать до Милана, и чем ближе он к нему, тем меньше придает значения этой далекой трагедии, одним из актеров которой, похоже, сам является. Револьвер в ухо… Тип, лежащий на полке, то больной, то нахальный… Старик, говорящий по–зулусски.

Скоро занавес. Занавес. Ты уже не слишком хорошо функционируешь, перестаешь чувствовать подробности, все от тебя ускользает. Попытайся дойти прямо до своего купе. Помнишь, где ты оставил воду? Возьми бутылку и вернись обратно.

*

Они не слишком пошевелились за это время, все трое, — натянутые, словно антенны, что посылают и получают волны, сигналы SOS, чуткие к молниям и зарницам. Соня по–прежнему на своем насесте и бросает на меня недобрый взгляд, когда я протягиваю ему бутылку. Можно подумать, снова злится.

Не плачь, Беттина. О чем ты сейчас думаешь? О белокурых улыбках твоего детства, о дощатом домике, засыпанном снегом, о твоих соплеменниках, умеющих слушать тишину? Клянусь тебе, южане не все такие. Тот, кто держит тебя, облапив, — это бедный тип, озабоченный всякими убогими вещами.