Вызов на дуэль - Анатолий Иванович Мошковский

золотого прииска, здесь родился, был исконный байкалец и считал, что Байкал — едва ли не самое большое и важное море в стране. И то, что с ним не был согласен этот тонконогий насмешливый мальчонка, которого трудно переспорить, обижало и злило.

— А омуля жрать любишь! — крикнул вдруг Тимоша, сжимая кулаки: все мирные доводы были исчерпаны, и ему захотелось хорошенько стукнуть приятеля по лбу.

— Люблю. А что?

— А то, что и сюда пустят ледокол!

Юра завалился на спину и, как клоун в цирке, вскинул обе ноги.

— Омуль и атомный ледокол — нет, это здорово! — смеялся он, дрыгая ногами.

У Тимоши побледнели уши. На его широком лице резко проступили веснушки.

— Кешка, ведь правда пустят?

— Когой-то? — спросил тот, не поворачивая головы.

— Атомный, ледокол.

— Держи карман шире!.. — Кешка сплюнул на песок.

Он был равнодушен к этому спору. Он по-прежнему лежал на животе и курил папиросу медленными, экономными затяжками, стараясь растянуть удовольствие.

Кешка весьма смутно понимал, что такое атомный ледокол, и уж совсем не мог понять, зачем он нужен на Байкале зимой, когда вся жизнь замирает. Кешка не привык мечтать о чём-то неясном, далёком, несбыточном. Сейчас он, например, думал о том, что скоро начнётся перелёт кедровки — тёмной, в светлую крапинку птицы, очень глупой и вкусной, — и нужно сегодня же приготовить хозяйство — починить рогатки, насобирать на берегу мешочек каменных круглячков: они летят, как пули, стремительно и точно — редкая кедровка увернётся… Мысли о кедровках были ясны и ощутимы для Кешки, как эти каменные круглячки, — но как можно думать о том, чего даже и не представляешь?

Кешка был костист, коренаст и неописуемо рыж. Ветерок слегка шевелил его длиннющие, с полгода не стриженные кудри. Его шея тоже густо заросла, волосы воинственно торчали вокруг ушей и почти скрывали их, а макушка походила на рыжий водоворот. Его крошечный — пуговкой — нос драчливо смотрел вверх, и толстая верхняя губа оттопыривалась, обнажая крупные крепкие зубы, которые с необычайным проворством раскусывали кости, а если нужно было, вытаскивали из досок гвозди не хуже клещей. Левый глаз его сильно косил, и трудно было установить, куда он смотрит.

Между собой поселковые мальчишки звали его Кешка Косой. (В Сибири почти каждый пятый человек — Иннокентий, и в посёлке было шестеро Кешек; и чтобы их не путать, каждый имел кличку.) Но называть его так в глаза мальчишки боялись: Кешке стукнуло четырнадцать лет, но кулаки у него были вполне взрослые. На его худом крепком теле болтался замусоленный и заплатанный офицерский китель, с которым он не расставался круглый год, непомерно большие штаны от рабочей спецовки и огромные брезентовые туфли с бечёвками вместо шнурков.

И вот сейчас он лежал на байкальском берегу и медленно курил. Вопрос о ледоколе его не волновал.

— Спрячь! — послышался шёпот Тимоши.

Похрустывая песком, к ним подходила Софья Павловна. Она была прямая, лёгкая, как девушка, в аккуратном коричневом платье с белым воротничком и большим узлом волос на затылке. Софья Павловна собиралась выйти замуж за бухгалтера прииска (от первого мужа она уехала) и потому даже за водой ходила в хорошем платье. Единственная учительница в школе, она была знаменитостью в этом глухом сибирском посёлке. Из всех окон и из-за всех оград следили за ней десятки внимательных глаз, и она во всём должна быть на высоте положения. У неё было очень строгое, красивое лицо, и, когда она сердилась, её большие чёрные глаза сверкали. (У Юры были точно такие же глаза, только чуть поменьше.) Одевалась она со вкусом, скромно, стараясь особенно не отличаться от местных жителей.

Заметив Софью Павловну, Кешка тотчас сунул папиросу в рот, затянулся длинной затяжкой и шумно выдохнул большое облако дыма.

Учительница остановилась и, как это она делала в классе, сцепила на животе руки.

— А ну брось, — проговорила она спокойно.

— Что-вы, Софья Павловна, — изумлённо сказал Кешка, не меняя позы. — Разве можно такой табачишко бросать? Сильный! — И Кешка второй затяжкой скурил папиросу.

— Докуришься до беды, — сказала она и обернулась к сыну. — Домой! Сколько раз тебе говорила: не шляйся где попало.

Юра покраснел и как-то весь съёжился, словно стал меньше, и даже ноги его, обтянутые, как у девчонок, чулками, будто стали тоньше. Ему было стыдно перед ребятами. Он мельком глянул на Кешку, Кешка подмигнул ему косым глазом и сделал рукой незаметный, но ясный и точный, как приказ, жест: не дрейфь! Будем ждать.

Софья Павловна взяла сына за руку, рывком оторвала от песка, и тот, виновато оглядываясь, засеменил рядом. Лицо у учительницы оставалось невозмутимым. Десять лет работы в школе — это не так уж мало. Вначале, по неопытности, она сердилась, кричала, но это не помогало. Теперь же во время уроков слышно, как малюсенький комар, залетевший в форточку из тайги, тоненько ноет в классе. Дело не в крике, не в угрозах. Лёгкое движение бровей, оказалось, действует сильнее длинной нотации, молчаливо сомкнутые губы — красноречивей стука кулаком об стол, выжидающий твёрдый взгляд — убедительней крика. И с тех пор, когда она поняла это, её красивое, большеглазое лицо словно изменилось. Улыбка, изумление, сомнение, смех — всё куда-то исчезло, ушло, а на лице осталось только то, что было необходимо для воспитания детей.

И особенно научилась владеть собой Софья Павловна здесь, в посёлке, после одного случая с Кешкой. На первом же уроке на её стол вдруг прыгнул с парты какой-то неведомый полосатый зверёк. Он прыгнул так внезапно, что она от ужаса взвизгнула на весь класс и отскочила в угол. Только потом узнала Софья Павловна, что это был безобидный бурундучок, житель местных лесов, не страшный даже малым ребятам.

Учительница не спрашивала у ребят, кто принёс зверя: виновника искать не пришлось. Лицо выдавало его лучше всяких улик. Какое же это было неприятное лицо! Толстогубое, косоглазое, курносое: ноздри смотрят в упор…

Софью Павловну передёрнуло:

— Ты?

— Я, — даже как-то обрадованно согласился он.

— Зачем ты это сделал?

— А хотел узнать: вы сибирская или приехавшая.

— Ну, и ты рад? — спросила она, сделав каменное лицо. — Ты выяснил, кто