Железная Роза - Брижит Обер

Там я попал на какого-то угрюмого чинушу, которого немножко смягчил мой превосходный немецкий. Я объяснил, что у меня есть брат Грегор фон Клаузен, с которым мы были разлучены после воздвижения Стены, и я полагал, что он умер, но кое-какие полученные сведения позволяют мне надеяться, что он жив и служит в блистательной армии ГДР, и я надеюсь, что в эти дни всеобщего ликования и примирения я смогу получить тому подтверждение, дабы немедленно отправиться на встречу с ним.

Насколько я смог понять, миллионы таких, как я, засыпают подобными же запросами сотни служащих, которые только этим сейчас и занимаются. Тридцать лет разорванной истории пытаются склеить свои обрывки. Меня перефутболивали от отдела к отделу, пока не предложили позвонить завтра ровно в девять тридцать утра. С бьющимся сердцем я подтвердил, что обязательно позвоню. И опять подумал о своей несчастной матери. Возможно ли, что она бросила одного из своих двух сыновей? Да, вполне возможно. Алкоголичка в последнем градусе, мамочка отнюдь не блистала ни умом, ни добротой. И вовсе не пытаясь очернить родительницу, могу даже сказать, что у нее случались приступы буйного помешательства. Доказательством тому многочисленные шрамы, оставшиеся у меня на ягодицах и животе. Насколько я могу знать, она бежала из разрушенной Германии с помощью какого-то богатого покровителя, очутилась в Базеле и умерла от алкогольного отравления, когда мне было четыре года, вскоре после мнимой смерти моего брата. Я никогда не видел своего отца и не знаю, кто он. Единственно знал, что получил фамилию от одного из бесчисленных «поклонников» матери.

Мальчишкой я был способным, но строптивым и, выйдя из приюта, завербовался в Иностранный легион. Потом дезертировал из него и пошел классической дорожкой сорвиголов: вооруженный налет, прогулял деньги, ограбление, прогулял деньги и т. д. Затем настал период «мушкетеров». И на том конец моего «curriculum vitae»9.

Я надел пальто и вышел. Из водосточной трубы на почерневшей кирпичной стене хлестала вода. Внезапный страх свел судорогою мне желудок. Мелкий дождь хлестал по лицу. От пронзительного ветра мерзли уши. Я забрался в «ланчу» и поехал, неподвижно глядя прямо перед собой.

Истина. Мне нужно найти истину. Мысль эта настойчиво преследовала меня, и страх перед Максом и его убийцами отступил перед стремлением найти себя. Ибо дело было именно в этом — обрести себя, упасть в свою жизнь, как падает на четыре лапы кошка; оборвать это ощущение головокружительного полета в параллельный мир, от которого у меня нет ключей.

У Марты один из ключей есть. В этом я уверен. Она мне лжет. Она составляет часть заговора, цель которого сделать из меня сумасшедшего. Теперь у меня нет уверенности ни в ком и ни в чем. А поскольку я не знал, чего хотят от меня Марта и ее шайка, то не понимал, чего нужно опасаться. И мне оставалось только лишь подозревать всех и вся. Классическое течение паранойи.

Домой я вернулся в полнейшем смятении. Марта встретила меня с улыбкой; похоже, она была рада мне. В горле у меня встал комок. Марта. Как она красива и как я ее люблю! И хочу любить дальше. Мне нужна она.

Я обнял ее, счастливый, что чувствую тепло ее тела, исполненный отчаяния от нашей взаимной лжи, и мы любили друг друга — друзья и враги, возлюбленные и противники. То было пронзительное, напряженное и мучительное ощущение — испытывать одновременно бесконечную нежность, острейшее желание и глубочайшую, глухую тоску. Я любил Марту с отчаянием любовника, обреченного убить, и она отвечала мне с еще большей страстью, чем всегда, и в уголках ее черных, как гагат, глаз стояли безмолвные слезы.

Девятый день — пятница, 16 марта

Утром Марта вновь стала такой, как всегда. Похоже, на языке у нее вертелся какой-то жгучий вопрос, то ли насчет «СЕЛМКО», то ли про мой визит в кабинет Зильбермана, то ли о трупе Фила; любая жена по поводу каждой из этих, прямо скажем, не вполне обыденных проблем устроила бы мужу допрос с пристрастием, но Марта промолчала. Я последовал ее примеру и, изображая занятого человека, которому совершенно недосуг, стоя проглотил завтрак, быстро оделся и укатил. Мы так привыкли играть наши привычные роли, что, право, могли бы сойти за актеров на каком-нибудь сотом представлении. Только в данном случае публика была исключительно требовательная и могла прервать спектакль пулей в черепушку или каким-нибудь другим, не менее кардинальным образом.

Я отправился в «фирму». У мисс Штрауб для меня ничего не было. Я позвонил в Восточный Берлин в министерство обороны. Мой уважаемый собеседник не забыл меня. Минут десять, не меньше, он копался в своих папках, все время извиняясь, наконец своим официально-чиновничьим голосом сообщил мне приговор:

— Грегор фон Клаузен… Дата рождения неизвестна, место рождения неизвестно. С тысяча девятьсот семидесятого по тысяча девятьсот восемьдесят четвертый офицер военно-воздушных сил. Считается пропавшим без вести тринадцатого сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года во время тренировочного полета над Карпатами. Гм, гм… Вы слушаете меня?

Я спросил, не будет ли он добр дать мне приметы фон Клаузена. Он холодным голосом ответил, что фон Клаузен был ростом метр семьдесят семь, весил шестьдесят пять килограммов, имел темные волосы и черные глаза, и добавил:

— Так вы полагаете, что лейтенант фон Клаузен был вашим братом?

— Весьма опасаюсь… У него была семья? Жена, дети?

— Погодите… Его отец, Лукас фон Клаузен, скончался в восемьдесят пятом году. Он жил в Швейцарии в замке Клаузен. Не знаю, слышали ли вы о нем. Здесь у Грегора фон Клаузена родственников не было. Мать его умерла, и он воспитывался в детском доме…

— А фамилия его матери в вашем досье имеется?

— Так, так… Есть, но не удостоверенная официальными документами. Мы все-таки имеем дело с найденышем, чем и объясняется отсутствие информации. Вот что написано в карточке, кстати, совершенно пожелтевшей, с выцветшими чернилами: «Найден семнадцатого марта тысяча девятьсот пятьдесят второго года в, прошу прощения, мусорном баке на Народной площади, бывшая площадь Фридриха Ницше, на всем теле множество шрамов от порезов ножом и рана на голове…»

Мне тут же пришел на мысль новый вопрос:

— А как же в таком случае вы смогли установить фамилию ребенка?

— О, это сделал не я, а мои уважаемые предшественники, и тут у них не было затруднений: на шее у него была повязка со сведениями о возрасте — четыре года, — именем и фамилией и совершенно нелепой пометкой — я позволю себе зачитать ее вам: «Вернуть отправителю». Поверьте мне, я безмерно огорчен…

Я прервал его излияния:

— А известно, почему отец не забрал его к себе в Швейцарию?

— Если бы Лукас фон Клаузен только сунул нос в ГДР, новые власти его немедленно арестовали бы. Хотя в Нюрнберге его вина не была доказана, вне всяких сомнений, благодаря связям с американцами, он как-никак был одним из нацистских руководителей. Ясное дело, о том, чтобы подарить ему сына, и речи быть не могло. Впрочем, по правде сказать, нигде не упоминается, чтобы он когда-либо требовал возвратить ребенка. Что же касается матери, мальчик утверждал, что ее зовут Ульрика Штрох, но, когда полиции удалось напасть на след женщины, носящей это имя, она уже умерла.

Я поблагодарил его и попросил о последней услуге: сообщить координаты части, в которой служил «мой брат», чтобы иметь возможность связаться с его бывшими сослуживцами и расспросить их о нем. В эйфории перестройки он сообщил мне все, что смог, а в завершение по-французски любезно выразил «наилучшие соболезнования». От такого пожелания я невольно улыбнулся. Наилучшие соболезнования… Да уж, я их вполне заслужил. Я ведь тоже ростом метр семьдесят семь, вешу семьдесят килограммов, волосы у меня темные, глаза черные. Грегор не только выжил, но и оказался чуть ли не полностью похож на меня. И я нашел его, чтобы тут же навеки потерять. Ну а что до Принцессы, она виновна не просто в нерадивости и равнодушии. Она виновна в покушении на убийство.

Да, теперь все стало ясно! Вне всяких сомнений, Марта и Зильберман следят за ним. За моим потерявшимся братом Грегором, который таинственно пропал без вести в 1984 году. Ну да, гэдээровский военный, лейтенант… Шпион? Очень даже возможно. Они, очевидно, убеждены, что он возродился в моем облике после случившейся со мной катастрофы. Может, даже думают, что я специально изменил форму носа. Да, точно, они считают, что это попытка обвести их вокруг пальца! Но кто такие эти «они»? На кого работают? На ЦРУ? На какую-нибудь ближневосточную страну? Или на русских? Но на каких русских? Черт побери, мне с моей несколько специфической профессией не хватало только впутаться в какую-то совершенно непонятную шпионскую историю. Я всегда тихо клал на всякие там политические интриги и тайные войны между секретными службами, которыми заполнены три четверти детективных романов.