Боевые паруса. На абордаж! - Владимир Коваленко

– Вот незадача! – хохотнул Санчо. – Я в стихах ни бельмеса, но всегда держал сторону Кеведо… Который вроде наш.

– Ну, по мне – так сейчас никого лучше не осталось. Разве де Риоха… Но дело не в этом, а в том, что талант Франсиско Кеведо сидит в человеке, которому я б руки не подал. Вот доказательство: тогда он сидел в тюрьме за пасквили на славного нашего короля Филиппа, храни его Господь! Столько лет при дворе кормился, и сытней, чем многие. Со скуки, верно, написал десяток ядовитых виршей и на Гонгору, даром что тот служил королевским капелланом. В иных обзывал успешливого соперника иудеем, в иных – упирал на склонность к азартным играм, в третьих – обвинял в греческом пристрастии.

– То есть в мужеложстве?

– Именно. Ну и куда мне деваться было? С серебром я простился сразу, со всем и заранее – и, разумеется, оказался прав. Помню, как шпагу в угол сунули – вот ее вернули в целости. А дальше – как отрезало. Не помню ничего. Зато отчего-то с тех пор полагаю женщин, коим я достался, пусть и падшими, но добрыми и душевными. Что интересно, они меня тоже помнят – крепко и хорошо, если верить приятелям-завсегдатаям. Теперь, боюсь, без визита к врачу к невесте меня не подпустят. Между прочим, ребята с медицинского уважают сеньора Торквемаду, который осмотры не регламентировал, а перевел всех шлюх в Кастилии к чертям на дым, но я с некоторых пор предпочитаю ему сеньора Лойолу, который дал бедным девицам кусок хлеба, чтоб им не приходилось торговать собой. Когда с одной стороны – костер, а с другой – живот не подводит, всякая останется честной. И пусть дурная хворь и именуется французской[15], но приволок ее на полуостров Колумб! Прямо с торжеств по поводу открытия новых земель и началось: проваленные носы, лохмы гниющего мяса. Теперь наловчились втирать ртуть, зараза поутихла. Да, что это я о медицине? Не моя епархия! Зато с тех пор меня сравнивают чаще с графом Вильямединой, чем с самим Гонгорой. Оно и верно, если б не твоя рука, я бы сегодня, точно как граф, закончил жизнь в ночи и молчании… В стихах звучит романтично, а на деле – страшно. И нелепо как-то.

Диего затих. Только шаги, гулкие от узости стен. Наконец Санчо нарушил молчание.

– Для того и существуют друзья. Но, если правду? Как скоро ты закончился?

– Ты о чем?

Санчо хохотнул.

– При следующей инспекции я поспрашиваю девок, они мне и расскажут.

– Не расскажут.

– Это еще почему?

– Потому, что алькальд закроет заведение еще верней альгвазила.

– Верно… Ну ты и жук!

– На вашем фоне, сеньор, – простой навозник.

– Не годится. Навозники черные. А ты зеленый.

– Тогда саранча.

– Ты такой проглот?

– Точно.

– Придется прятать от тебя жену. Ей нравятся мужчины с хорошим аппетитом.

– Тогда у меня великий пост и больной желудок.

– Не стоит жертв, друг.

– Какие жертвы? На ночь много есть вредно. И вообще, объедание друзей – манера мошенника, а я судья!

Но вот тяжелые корзины сгружены наземь, и ключ поворачивается в замке.

– Я не герцог и не граф, – альгвазил словно извиняется, – у меня в доме нет тысячи глаз, чтоб уследить за вором. Приходится замыкать двери, хоть это и по-купечески. Эх, надо бы смазать, да все недосуг… Жену бы не разбудить…

Как ни осторожничал, калитка скрипнула. На звук откликнулся звонкий, молодой голос:

– Это кто не спит? Ох, говорила мне мама – не ходи за альгвазила, не будет тебе жизни: ночью улицы обходит, утром будит, в полдень спит, вечерком отчет строчит. А жена с детьми – словно сироты, только поздороваться! Вот и приходится мне, горемычной, пораньше вставать… Ой, да ты не один!

Высунувшаяся в окошко женщина являет типичный образ замужней андалусийки, но за обильными формами строгой хозяйки и матери семейства все еще угадывается скрытый внутри временем образ гибкой севильской девчушки, озорной и ласковой. Сеньора Марина поймала взгляд Диего. Улыбнулась, словно ответила: «На самом деле я такая. А остальное – годы, дети да много вкусной еды».

Сеньор Эррера между тем завел оправдания.

– Стал бы я сам с собой беседы разводить… Встречай гостя, Марина. Вот мой новый сослуживец и друг, дон Диего де Эспиноса.

– Ты рассказывал. – Жена альгвазила исчезла в окне, чтоб мгновение спустя появиться на пороге. – Здравствуйте, дон Диего. Хорошо, гостя-то встречу. А вот тебя отправлю по трактирам. Я-то ничего не наготовила! А если уж ты взялся принимать гостей, так изволь, чтоб стол ломился!

– Уже. Не могу же я оставить жену наедине с чужим мужчиной, пусть и другом. Диего, затаскивай добычу.

Увидев горы снеди, жена алькальда сменила гнев на милость.

– За что я тебя и люблю, – объявила, – что тебя и разнести не за что. Вот поверите ли, дон де Эспиноса, – я андалусийка, и я не терплю скандалов.

– Охотно верю. И – просто Диего.

Сеньора Эррера спала с лица.

– Что случилось?

– Ничего. Сама видишь, оба живы, целы. Просто подвернулся повод смыться из патруля раньше времени.

Но что укроется от женского взгляда? Даже то, чего мужчины не заметили.

– И этот повод – дырка на мантии дона Диего? От рапиры?

– Я просто напоролся впотьмах на какую-то штуку. Их много в порту…

Санчо поморщился. Диего врет – и краснеет. Кстати, когда про бордельные похождения разливался, не краснел… Тяжело придется парню, как женится, а женится он скоро. Бакалавр права, альгвазил, невеста есть. Станет ли ее родня ждать, пока он найдет себе другую или подхватит дурную болячку в непотребном заведении? Зато самому Санчо приходится плохо сейчас.

– Штуковина, верно, была закутана в плащ и недурно фехтовала?

– Лучше меня, но хуже вашего мужа, – признался Диего, – который спас мне жизнь и предложил несколько уроков. Я был счастлив принять его великодушное предложение.

– Ясно. Значит, друзья? Отлично. Подождите тут, выкурите по трубке. Я одену детей и стол накрою.

Исчезла в глубине дома.

– Зачем дымить? Никогда не понимал этой привычки.

– Это оттого, что ты не семейный человек. Трубка – отличный повод побыть одному. И мне и ей. Хорошо, ныне табак вышел из моды, и дамы больше не дымят. Я вот выколочу трубочку, набью, разожгу, пущу пару колечек… А ты будешь скучать.

– Почему? Я буду сад разглядывать.

Тем более посмотреть есть на что. Спрятанный за глухой каменной оградой уголок рая… Жар иссушенного солнцем камня вокруг – а внутри тот же камень орошает струйка воды, торжественно бьющая в небольшом фонтане, обегает забор, роняет капли на корни апельсиновых деревьев и кустов шиповника. Последние хитро расположились вдоль ограды – и воду проще подвести, оперев на продетые в отверстия в камне рейки, а красавцы в охотку служат стражами. Попадешь к ним в шипы – не вырвешься.