Я дрался на истребителе. Принявшие первый удар. 1941-1942 - Артем Драбкин

— Были случаи, что летчиков, которые выпрыгивали, расстреливали в воздухе?

— Да. Белоусова Сережу расстреляли. Как было дело? Я после Сталинграда немножко хромал, меня не особенно посылали. Серега перед вылетом говорит: «Саша, так не хочется лететь, душа не лежит». Взлетел. Как потом рассказывали, они встретили «Хейнкелей-111». Он одного подбил. Фашист загорелся. Сережа стал переходить, и его тоже бортовым огнем сбили. Он выпрыгнул, раскрыл парашют, но немецкие истребители сопровождения его в воздухе расстреляли.

А вот чтобы наши летчики расстреливали выпрыгнувших немцев, я не помню. Хотя и с нашими тоже по-разному было. Вот Сергея Горелова сколько раз сбивали. Он спасался на парашюте. Приходит, улыбается, садится и опять летает. Конечно, каждый переживает, когда его собьют. Одни после этого начинают увиливать, уходить от боя, другие, наоборот, только злее становятся. Я, после того как меня первый раз сбили, стал не то чтобы злее, но решительнее, более собранным и целеустремленным. Врага уже до конца лупишь. Остервенение появилось, если так можно сказать.

— Вы что-нибудь слышали о штрафных эскадрильях?

— Штрафных эскадрилий у нас не было. Они не везде создавались.

— Забирались ли лучшие летчики в специальные истребительные группы?

— Тоже не знаю. Мы как-то обособлены были. Почему? Наша дивизия была в резерве Верховного командования. Нас всегда посылали туда, где идут главные бои.

— Где был 111-й полк на Курской дуге, в северной полосе или южной?

— Наш полевой аэродром находился на южном фасе дуги. Воздушные бои были тяжелыми. Конечно, такого количества самолетов, как в начале войны, у немцев уже не было. Но летчики были очень высокой квалификации, и они на рожон не лезли. Если видят, что идет большая группа, то они где-нибудь подстерегут того, кто отстал, собьют и тут же уходят. Хотя случались и тяжелые бои. Но поскольку я еще не оправился от ранения, да и организация боевых действий отнимала много времени, то я летал не очень часто.

— Знали ли вы соединения и летчиков, против которых воевали?

— Нет, не знали. Это плохо, конечно, но тогда никакой информации у нас не было.

— Каким для вас был дальнейший ход войны?

— А дальше пошли на запад. Незадолго до взятия Киева мы дислоцировались на левом берегу Днепра. Стояла задача: сделать перспективную съемку трех сторон города. Знаешь, что это такое? Это когда фотоаппарат смонтирован сбоку фюзеляжа и для выполнения съемки требуется лететь фактически на бреющем полете. У меня ведомым тогда был Саша Чабров — хороший парень, москвич. И вот мы подлетели к Киеву. Пикируем с высоты 2000 — 3000, выводим самолеты из пике на 50 метров, и я включаю фотоаппарат. Тут по нас как начали работать зенитки, только щепки полетели, но не сбили. Я привез 3 или 4 пробоины, и Чабров столько же. Потом еще две стороны города отфотографировали, за что получили благодарность от штаба фронта.

— Свой последний боевой вылет Китаев делал в паре с вами. Расскажите, как его сбили?

— К лету 1944 года Китев уже был Героем Советского Союза, имел более 30 сбитых, командовал 40-м ГИАП, в котором я был штурманом полка. Летом 1944-го он уехал в отпуск. В это время мой полк перебазировали в Сбарож на Западной Украине. Полевой аэродром Сбарож находился на возвышенности. Из отпуска он приехал прямо туда. Мы переночевали. Утром я его ввел в курс дела. Над аэродромом висела облачность, полетов не было. Я рассказал Китаеву, что рядом есть спиртовой завод. Говорит, поехали туда. Я сначала не соглашался, но он уговорил, мол, поедем, посмотрим. Приехали. Там нам по 100 грамм дали. Я пригубил и поставил. Говорю: «Не могу пить перед полетом». Он выпил. Приехали на командный пункт. Немножко облачность поднялась. «Полетим, — говорит он. — Надо доложить командиру дивизии, что я прибыл». Я говорю: «Николай, какая необходимость сейчас лететь? До штаба всего километров 15». А до линии фронта километров 20 — 25. «Нет, полетим, я ему доложу», — возражает Китаев. Взлетели. Несмотря на облачность, видимость отличная. Летим под облаками. Слева полевой аэродром, на котором сидит командир дивизии, справа линия фронта. Что-то горит, дым идет, упирается в облака. Китаев говорит: «Пойдем, покажешь мне линию фронта». Я соглашаюсь, разворачиваюсь. Я иду ведущим, он ведомым, прошлись по линии фронта. Он предлагает: «Давай штурманем». Я возражаю: «Какой смысл? 200 метров высота». — «Нет, пойдем». Думаю: «Твою мать, неразумно». Но поскольку он командир полка, Герой, еще скажет, что сдрейфил, решаю: «Черт с тобой, пойдем». Начинаем штурмовать. Очередь дал. Все в дыму, ничего не видно. Разворачиваемся. Из дыма вышли, я ему: «Коля, ты где?» Он говорит: «Я на первом развороте». Все ясно. Второй заход делаем, я первым, он за мной идет. «Коля, ты где?» — «Я на втором развороте». Все ясно. Третий заход. «Коля, ты как?» Молчок. Говорю: «Коля, где ты есть? Я тебя не вижу, отзовись!» Виражу над этим местом, но уже не стреляю. Крутился, крутился, не отвечает. Я лечу на аэродром, где должны были сесть. Спрашиваю: «Садился Китаев?» — «Нет». Лечу к себе на аэродром, спрашиваю: «Садился Китаев?» — «Нет». Я опять на линию фронта. Нигде его нет. У меня уже горючее на исходе. Сел.

А Китаев тогда был знаменит на фронте, сам командующий воздушной армии Красовский его лично знал.

И вот наутро к нам прилетает начальник политотдела. Сразу на меня: «О, ядрена мать, ты трус, ты его подставил, ты сдрейфил и бросил его». У меня от возмущения рука сама поднялась, и я ему съездил по морде. К нам подбежали, разняли, но он молодец, не пожаловался. Когда страсти улеглись, я ему рассказал, как все было. Он говорит: «Машину мне!» Берет техника самолета Китаева, еще нескольких человек и едет на передний край. Вернулись они под вечер, мы уже ужинали. Заходит в столовую, в комнату руководящего состава. Подходит ко мне: «Саша, ты меня извини! Как вы там хорошо штурмовали, вся пехота вам аплодирует. Мне сказали, что его сбили из танка, и он сел у противника».

После войны, я уже был на втором или третьем курсе академии, бывший командующий Второй воздушной армии, тогда начальник академии, Красовский собрал руководящий состав, всех ветеранов. Мы сидим, он делает доклад, и тут вдруг открывается дверь и заходит Китаев — в кирзовых сапогах, в порванных брюках, в помятой куртке. У всех глаза на лоб полезли. Все молчат. Я ему говорю: «Николай Трофимович, садись».

Потом, когда я уже в ГУКе работал, собрались заместитель командира дивизии, командир дивизии, и Китаев нам рассказал, что, когда штурмовали на третьем заходе, его сбили, он сел на живот. Его взяли в плен. Награды у него не отобрали. Немцы заставили его летать на «Фокке-Вульфе-190» на Западном фронте. Сделал он два вылета, но, по его словам, ни в кого не стрелял, в облака уходил, и все. Потом после войны он полгода проходил проверку. На летной работе его не восстановили, и получал он самую минимальную пенсию, как бывший в плену. Мне удалось ему помочь отвоевать пенсию 120 рублей, это тогда была самая большая пенсия.

Однажды бывший смершевец нашего полка, уже уволившийся в запас, заехал ко мне. Посидели, выпили, он мне рассказал, что, когда Китаев был в отпуске, его пригласили в органы и поставили задачу оказаться в плену у немцев, а оказавшись в плену, пойти на сотрудничество с немцами и сообщать, что делается в авиационных частях. Я не верю: «Не может быть, чтобы Герой Советского Союза дал себя сбить и садился на живот. Ведь при такой посадке очень маленький процент, что ты останешься жив». Но потом командир нашей дивизии мне подтвердил, что Китаев действительно получил такую задачу. А как еще у него могли сохраниться все ордена? И почему его, сотрудничавшего с немцами, так мало держали в лагерях?

— Вернемся к годам войны. Куда вас перевели после Окопа?

— После Окопа мы перелетели в Тирасполь, который между собой прозвали Тирасгрязь. Там повоевали. Потом пошли по польской границе. Чехословакия у нас осталась слева.

Когда началась Краковская операция, мы прикрывали наши войска. Мачин, командир корпуса, был на командном пункте на передовой. Прилетаю я с восьмеркой. Мачин связался со мной, говорит: «Задача вам сесть в Кракове». Я удивляюсь: «Как сесть? Мы же не готовы, не собрались». — «Ничего, — отвечает. — Все ваши вещи привезут потом». Ладно. Спрашиваю: «Кто там есть на аэродроме?» — «Передовая команда, связывайтесь с ней». Подлетели. По радио связались. Я спрашиваю: «Садиться можно?» — «Можно, садись».

Распускаю восьмерку, начинаю садиться. Только я сел, слышу один взрыв, второй, третий. Оказывается, немцы пронюхали, что мы садимся, и сделали минометный налет. Когда сели, то два самолета попали на воронки. Зарулили, сообщили о происшедшем командованию. Через 2 или 3 дня должны были привезти наши вещи. Ночевать пошли в костел, что стоял неподалеку. Принял нас ксендз очень хорошо. Накрыл для летчиков стол, поставил польской водки. Мы посидели, поговорили, выпили. На второй день он нас опять пригласил. Посидели, самогон кончился, показалось мало. Где взять? Он нам говорит: «Если будет машина, то я могу поехать на ликероводочный завод». Мы дали «полуторку». Ксендз сел и поехал с нашим товарищем. Привозят они целый ящик бутылок: вина, ликер. А я ликер попробовал, но пить не стал — противно. На следующий день мы улетели на свой аэродром, оставив два поврежденных самолета. Дня через 2 — 3 докладывают, что эти два самолета готовы. Мне говорят, мол, ты там все знаешь, лети, забирай их. Сели к вечеру, заходим в столовую, а там ходят официантки все заплаканные. Мы их спрашиваем, что такое? Оказалось, весь состав, по-моему, 16-го Гвардейского полка (видимо, имеется ввиду случай с 91-м ГвИАП. — Прим. А. Драбкина) отравился метиловым спиртом, который они взяли с того же завода.