Щит героя - Анатолий Маркуша

- Курица не птица, пожарник не офицер! - издевательски выговаривает тот же голос. И двадцать пять грачевских оглоедов начинают свистеть и улюлюкать, и кто-то исступленным голосом орет:

- Шапочку, капитан, в помещении снимать надо, шапочку!

Будто проснувшись, пожарный инспектор останавливается, недоуменно смотрит на ребят и сиплым голосом говорит завучу:

- Попрошу оградить...

- Шапочку сними, капитанчик! - орут уже все оглоеды...

Чувствуя, что скандал грозит принять катастрофические масштабы, Грачев поднимается с места и идет навстречу посетителям.

Шаг, еще шаг, еще...

Грачев видит растерянные глаза физички, насупленные брови завуча, злобно-настороженное лицо капитана.

Грачев понимает: надо немедленно обуздать стихию, повернуть, переломить поток. И говорит совсем тихо:

- Спокойно, мальчики. У нас урок физики, а не занятия по правилам хорошего тона. - И тут Грачев берет своей железной хваткой мастера спорта, штангиста, незнакомого капитана под руку, разворачивает вокруг продольной оси и, направляя к двери, доверительно шепчет: - Между прочим, они правы, в помещении не ходят в шапке.

- Я буду жаловаться! - прорывается криком капитан, но это происходит уже в коридоре.

Пожарный инспектор оказался на редкость упрямым, он жаловался на училище и, в частности, на мастера Грачева день за днем целый месяц. В конце концов Грачеву сказали:

- Извинись, Анатолий Михайлович, иначе он не отвяжется.

- Позвольте, а за что извиняться?

- Какая разница? Извинись символически, и черт с ним...

- А он даст мне письменное обязательство, что впредь, входя в помещение, будет снимать головной убор и здороваться?

- Бросьте, Анатолий Михайлович! Охота вам возводить в принцип такую чепуху?

- К сожалению, я не, могу извиниться перед этим типом, если я извинюсь, ребята перестанут меня уважать и слушаться. И правильно.

- Да ребята ничего и не узнают.

- Странный довод! И безнравственный. Кстати, как вы считаете, что такое совесть? Я полагаю, когда человек знает, что о его неблаговидном поведении никто и ничего не проведает, и не совершает ничего такого, у него совесть есть.

Кончилось все тем, что Грачев окончательно разругался в управлении и подал заявление об уходе. Его уговаривали, убеждали одуматься, но Грачева, как говорят, занесло, и он, не вняв никаким доводам, уволился "по собственному желанию".

Около года работал бригадиром-слесарем на ремонте, а потом уехал на строительство электростанции за рубеж.

Теперь Грачев вернулся и надо было определяться.

- Иди, Толище, на старое место, в ремцех, - говорила жена, - и работа спокойная, и заработок хороший, и дома будешь, как все люди.

Приятели подбивали наняться в какой-то особо секретный почтовый ящик, сулили златые горы, интересные командировки и такую работенку, что "пальчики оближешь".

А сам он все три года тайно тосковал по своим "оглоедикам". И хотя понимал, что из тех, кого он тогда покинул, в училище никого уже не осталось - закончили и разбрелись по заводам, все равно мальчишек ему не хватало...

Скрывая даже перед самим собой нежность к ребятам, Грачев умышленно медленно оделся, внимательно оглядел себя в зеркале и вышел из дому.

До училища он шел медленно, внимательно присматриваясь к домам и людям, которых не видел целых два года.

Волновался? Нет. А впрочем, кто знает? Сам Грачев никогда и никому бы не признался, с каким чувством он приближался к старому зданию училища, с которым была связана почти вся его сорокалетняя жизнь. Он был не скрытным, а сдержанным человеком и не любил людей, о которых говорят рубаха-парень, душа нараспашку...

В темноватом вестибюле Анатолия Михайловича обдало приятным теплом и ни с чем не сравнимым тонким металлическим запахом. Из-за двустворчатых, обитых листовым железом дверей доносился приглушенный шум токарных станков. Грачев постоял перед метровыми фотографиями мальчишек и девчонок, одетых в разные образцы формы - от парадной до спортивной, узнал в одном из манекенщиков бывшего оглоедика Валю Земцова, улыбнулся и перешел к стенгазете...

Потом не спеша прочитал вывешенные на доске объявления, приказы по училищу, выписки из постановления месткома и только тогда стал подниматься по широкой, истертой тысячами ног лестнице на второй этаж.

Перед директорской дверью за электрической пишущей машинкой сидела незнакомая девушка, молоденькая и очень румяная.

- Здравствуйте, - сказал Грачев, внимательно разглядывая секретаршу, - мне Николай Михайлович нужен.

- Здравствуйте, - ответила девушка и недовольно поморщилась, ей не понравилось, как откровенно изучающе разглядывал ее Грачев, - Николай Михайлович на месте, но сейчас он занят...

- Это очень правильно, - перебил ее на полуслове Грачев, - настоящий директор и не должен сидеть в своем кабинете просто так без дела. Пожалуйста, доложите Николаю Михайловичу, что к нему пришел Грачев.

- А вы откуда?

- Из дому...

- Странно! - пожала плечиком девушка, но ни о чем больше Грачева не спросила и скрылась за дверью директорского кабинета.

- Николай Михайлович, вас спрашивает Грачев, - сказала секретарша, притворив глухую, обитую зеленым дерматином дверь.

- По телефону?

- Нет, лично.

- Грачев? Какой из себя?

- Довольно из себя симпатичный...

- Толька?! - с несвойственной поспешностью выбрался директор из-за своего корабельных размеров письменного стола и трусцой направился к двери.

Наконец, после преувеличенно радостных объятий, похлопываний по спине и плечам Балыков произнес первую осмысленную фразу:

- Садись, Анатолий Михайлович, и рассказывай: откуда, какими судьбами и все прочее?

- Из Африки...

- Во куда занесло! И какая она, Африка, при ближайшем рассмотрении?

- Жарко там, жуткое дело, как жарко, - сказал Грачев и смутился банальности своего ответа. - А так что - работа, она всюду работа. На установке оборудования слесарил, местных маленько подучивал.

- Что за народ?

- Народ разный, относились к нам исключительно хорошо. Правда, к условиям сразу приноровиться трудновато. И конечно, без общего языка непросто, но жить можно.

- Молодец! Красивым из своей Африки приехал. Когда вошел, я даже подумал: наш это Грачев или не наш? Может, я данного товарища в кино или по телевизору видел?..

- Будет вам, Николай Михайлович. Я и раньше чисто одевался.

- Одно дело - чисто, а другое - с шиком. Молодец!

Еще некоторое время они поговорили о том, о сем, не касаясь цели визита Грачева, а потом Балыков осторожно спросил Анатолия Михайловича о его планах. И Грачев тоже осторожно ответил, что сначала надо осмотреться, акклиматизироваться и тогда решать.

- К нам не хочешь? - стараясь не показать излишней заинтересованности, как бы между делом, спросил Балыков. - Хоть на время?

- Почему же на время?

- На постоянно страшно тебя звать. Заграничный кадр - к соответствующим условиям привык! А у нас зарплата не прибавилась, заботы не уменьшились... Тебе небось сотни три в месяц подавай.

- Значит, считаете, подпортился я, зажадничал за границей? - И, вспомнив что-то свое, Грачев заговорил зло и раздраженно: - Вообще-то я понимаю, откуда такие сомнения. Понимаю. Всякой публики я в Африке нагляделся. Одни, как черти, там работали, себя показывали, страну представляли, но был и другой народец: за валютную копейку давились, готовы не жрать были, только б на машину сколотить, в тряпках запутаться. Были и такие. Только я, Николай Михайлович, из другого цеха...

- Или тебя кто обидел? - подозрительно щурясь, спросил Балыков. Что-то ты больно сердитый? Не ожидал, Анатолий Михайлович...

- Обидели меня не там - тут. И хотя говорится: кто старое помянет, тому глаз вон, я все-таки скажу... для ясности... Когда вы за меня перед городским управлением не заступились, мне действительно обидно было... Потому и ушел. А там... лично меня никто не обидел, наоборот, премировали и наградили, и хозяева и наши... А на крохоборов некоторых я не за себя, а за всех нас в обиде.

Помолчали. Балыков подумал: "Пожалуй, теперь с ним будет еще труднее. Был ежом и остался ежом. Тронь - уколет..."

Но группа слесарей была без мастера. А такого, как Грачев, где найти?.. Это тоже надо принять в расчет.

- Неужели ты третий год на меня сердце держишь? - миролюбиво спросил Балыков. - Ведь никто тебя не прогонял, как могли поддерживали... Верно, получилась неувязка, этого не отрицаю, так чего же теперь, всю жизнь помнить?

- Сердца на вас у меня нет. Было б - не пришел. Но, честно говоря, кое-какая обида осталась: это правда, меня не выгоняли, и, думаю, не смогли бы выгнать. Цену я себе тоже знаю... А если желаете, на что обида, скажу.

- Давай, я прямой разговор уважаю.

- Мастер вы, Николай Михайлович, были толковый. И с народом ладить, еще до того как директором стали, умели. И голова у вас работает. Иначе как бы вам институт одолеть? Словом, все при вас. И училище крепкое: грамоты, знамена, благодарности скоро негде будет развешивать. Так почему же вы перед каждым инспекторишкой на задние лапы вскидываетесь? Или перестали?