Бернар Кене - Андре Моруа

И он протянул свою руку в мягкой оленьей перчатке. Бернар проводил его до ворот фабрики. Шофер в белой резине открыл ему дверцу, автомобиль был чудесный.

— Недурной экипаж, — скромно заметил Ванекем.

Следя за убегавшим облаком пыли, которым Ванекем облекал свои восхитительные формы и последние дни своей позолоченной славы, Бернар не без веселости представил себе неизбежную ярость Ахилла, когда он узнает о сумерках богов, и те нравоучения, которые придется выслушать Лекурбу за то, что он втянул дом Кене в эту каторгу.

Он знал, что дед пошел на прядильню, и он его поджидал.

— А, вот и ты… — сказал Ахилл. — Я пересек дорогу этому Ванекему, он летит как сумасшедший. Он был здесь? Что ему надо?

— Он не хочет платить тех шестисот тысяч франков, которые он нам должен. Он показал мне баланс — очень хорошенький!.. И с какой прелестной беспечностью!

— Ага! — воскликнул Ахилл с торжеством, в котором можно было прочесть: «То, что я предсказывал, то и случилось, и достаточно скоро». — Ха-ха! Ванекем кончился. А ведь он должен около двух миллионов Паскалю! Я знаю это от него самого. Отлично!

И он удалился большими шагами на поиски своего зятя, потирая руки и ругаясь больше из принципа: он утешался в своей собственной потере тем, что предвидел ее заранее, и тем, что гораздо больше потеря друга его и сотоварища.

XXIII

В поезде, шедшем в Париж, Лекурб и его племянник Бернар встретили Паскаля Буше. Утреннее солнце серебрило крыши на фермах; рыжеватый туман окутывал деревья легкою дымкой, как на пейзажах Тернера.

Лекурб, подавленный, заговорил о создавшейся ситуации.

— Это ужасно! Лучшие фирмы в опасности. Вы знаете, что Кавэ собрал своих кредиторов? Он просит рассрочить уплату на пять лет. У него тридцать миллионов запасов. Фирма, основанная в тысяча восемьсот пятом году! Человек, не находивший достаточно высокого воротника для себя!.. И «Рош и Лозерон», о них тоже говорят. Но о ком не говорят? Мой кузен, Ванекем, мальчишка, до войны не имевший и одного су… ему удалось добыть себе состояние… и этот дурак теперь его потеряет. И все же, я должен отдать себе справедливость, что я всегда о нем верно судил. Что вы хотите? Все тянули за веревку — и она лопнула. До известной степени нужно было этого ожидать.

— Она не лопнула, — сказал Паскаль. — Это послевоенная Европа как струна на скрипке, которую чересчур резко натянули и она вибрирует. Но мы еще пока на первом колебании. В течение двадцати лет мы еще будем испытывать повышение — понижение, повышение — понижение, с убывающей амплитудой. Затем все успокоится до следующей встряски. Все образуется.

— Ничего не образуется, — возразил Лекурб. — Всякая приостановка работ порождает новую остановку. Рабочий — единственный потребитель, и он ничего не зарабатывает. Крестьянин имеет деньги, но деревня ведь никогда не покупает, она копит. Мы идем к разорению. Самые известные экономисты ожидают мировой катастрофы. Впрочем, так бывало всегда — после всех великих войн, в восемьсот семнадцатом, в семьдесят шестом…

— Мир не кончился, — вступил опять Паскаль. — Сейчас производят очень мало. Вы идете на половине, я — как вы. Вскоре потребности возрастут. Ведь есть еще люди, которые одеваются.

Бернар сквозь стекло глядел на огромную равнину, которую медленно пересекали человек и лошадь. От причитаний Лекурба, безошибочно ошибавшегося, у него вновь воскресали надежды.

— Мы живем в печальную эпоху, — произнес Лекурб трагически.

— «В печальную эпоху»? — запротестовал Паскаль. — Я с вами не согласен, я нахожу эти времена превосходными. До войны деловой человек с дарованием не мог найти своим силам надлежащего применения. Теперь же для того чтобы пережить это время, нужны ум и хладнокровие. Мы живем среди бури? Но мы умеем плавать. Мы попали в яму? Это доказывает только то, что мы из нее выберемся… Дураки продают, когда все понижается, и покупают, когда все повышается, и еще удивляются своему разорению… Послушайте, мой друг Бернар, вы молоды, вы славный мальчик, я открою вам секрет обогащения. Делайте всегда обратное тому, что делают товарищи… Так как большинство людей дураки, то вы можете быть спокойны, что вы хорошо устраиваетесь.

Они подъезжали. В обнаженных полях уже поднимались одинокие пятиэтажные дома, подобные камням, заготовленным для постройки города. Сезанн следовал за Ватто. Под июньским солнцем эти уголки пригорода ужасающей красоты кидали тени, угловатые и резкие. Анжерский вокзал важно и смешно охватил поезд своими неравномерными платформами.

— Пойдемте, — позвал их Паскаль, — вот мы и приехали. Мы опять свидимся с нашими добрыми клиентами.

— Нужно, — изрек Лекурб, надевая пальто, — чтобы положение выяснилось, наконец, в ту или другую сторону.

XXIV

Бернар должен был проводить вечер у Симоны, муж которой отсутствовал. Он ее не видел уже несколько недель, так как очень редко оставлял фабрику с тех пор, как положение стало угрожающим. Несколько раз он обещал ей прийти, но всегда неожиданные препятствия, спешная работа, капризы Ахилла, которого события сделали раздражительным, заставляли его откладывать уже условленное свидание. Он предложил ей повидаться в воскресенье, но это был единственный день, когда ей было совершенно невозможно освободиться. Она написала ему ироническое письмо, очень умное; в нем сквозило и недовольство.

«Как-то она меня примет? — спрашивал он себя, пока такси мчало его к мастерской. — Я понимаю прекрасно ее точку зрения. У нее муж, скучный и домосед, ей нужен товарищ, который разделял бы ее вкусы, сопровождал бы на концерт, в театр… Но она воображает, что я мог бы жить в Париже и что этого стоит только мне пожелать. Однако это не так. Нельзя управлять таким предприятием, как наше, и самому не жить там же, на месте… Она ответила бы, что фабрика не есть цель жизни. Это возможно. Но тогда нужно сделать выбор. Было бы невыносимым лицемерием пользоваться преимуществами своего класса и не нести его обязанностей. Я предпочел бы лучше…»

Он заметил, что говорит совершенно громко. «Ну, успокойся!» — сказал он себе. И он постарался представить себе тонкие черты ее лица, звук ее голоса, одновременно звонкий и заглушенный, как высокие ноты пианино, когда слегка нажимают на педаль.

Она не имела рассерженного вида. Она не говорила о свиданиях, которые он пропустил. Она приготовила очень славный маленький ужин, который подала сама и разделила с ним.

— Теперь, — сказала она, — я хочу, чтобы ты мне часок попозировал. Я давно говорила, что хочу сделать твой портрет.

— Но что за идея! — возразил он. — Почему именно нынче вечером? Ты ничего не увидишь.

— Мне достаточно хорошо видно, чтобы сделать рисунок карандашом. Сиди смирно.

Пока он позировал ей, она рассказала ему про чай, на котором была днем.

— Была мадам де Ноэль, она прелестна; она рассказывала про Барреса, очень хорошо. Затем Жан Кокто, Питоевы…

У Симоны был большой талант подражать; она воспроизводила не только голос и жесты, но она импровизировала для каждого лица его тирады — совершенно правдоподобные.

— Был также испанский поэт, он читал нам сонеты. Не хочешь ли, я тебе прочитаю испанский сонет?

— Разве ты знаешь по-испански?

— Ни слова. Но ведь никто не понимал, и это будет то же самое. Я передам тебе атмосферу.

— Это правда, — сказал Бернар, когда она замолчала. — Это очень большой поэт… Покажи мне рисунок.

— Еще пять минут. Твой рот очень труден.

— Но как ты прелестна! — воскликнул Бернар с искренностью, прямой и наивной.

— Ты находишь? — сказала она. — Правда? И если бы ты меня потерял, ты бы обо мне пожалел?

— Но я тебя не потеряю.

— Но все-таки, если бы ты меня потерял? Ты думал бы обо мне? Долго? Сколько? Месяца три? Но я и в этом не уверена. У тебя нет никакой памяти. Я через тридцать лет смогу тебя нарисовать, подражать твоим жестам. По существу ты совсем не артист. Но я люблю тебя таким, каков ты есть. Я не хотела бы ничего изменить в тебе, даже твоего отвратительного характера. Не старайся смотреть на часы, сегодня вечером я буду неумолима. Я сегодня дома одна и могу вернуться в четыре утра, если захочу… Да, я знаю, ты рано встаешь. Ну и что же? Ты будешь усталый.

Она задержала его до рассвета. На улице Жоффруа они нашли ночной автомобиль, возвращавшийся в гараж.

— Двадцать четыре, улица Университета, — сказал Бернар.

Она жила в доме № 14, но всегда немного не доезжала. Когда они пересекали Сену, Бернар слегка вздрогнул. Симона прижалась к нему, очень молчаливая. Он закрыл глаза. Автомобиль остановился. Он помог Симоне сойти. Это было серое печальное утро. Ящики с мусором стояли вдоль тротуара. Улица была пустынна.

— Когда же теперь? — спросил Бернар.