Кровью омытые. Борис и Глеб - Борис Тумасов

В середине июля, какой на Руси грозником кличут, Борис заметил, что пора и домой, тем паче об этом уже заговаривали киевские купцы, справившиеся со своими торговыми делами.

— Воля твоя, княже, передам ладейщикам, пусть готовятся, — сказал иерей Анастас.

Во дворце на Милии издавна повелось, император начинал день с заслушивания логофета дрома, ведавшего внешней политикой Византийской империи. у В тот день логофет дрома, старый, безбородый евнух со слезящимися глазами, явился к императору с необычным докладом. От многочисленных осведомителей логофету дрома стало известно, в Константинополь приплыл сын великого князя киевского Борис, а с ним иерей Анастас. Логофет дрома медленно брел мимо мраморных колонн дворца, где стены отделаны малахитом, а через большие оконные витражи проникал мягкий свет. Стража распахивала перед логофетом двери, но он даже не замечал этого. Все было привычно, ибо шагал он вот так уже два десятка лет.

Старый евнух служит базилевсу как преданный пес, но еще больше он старается угодить любовнице базилевса, несравненной Зое. Всем известно, Зоя во гневе беспощадна.

Евнух шел медленно, не совсем еще решив, надо ли рассказать императору, о чем ему стало известно.

В зале в высоком кресле из кипариса, отделанном золотом и драгоценными камнями, восседал тот, кто уже при жизни уподобился божественному.

Базилевс был один. В прежние годы в зале толпились вельможи, но император отныне изменил своим привычкам, он выслушивал логофета под пение райских птиц, сидевших в золотых клетках.

— Какие новости в нашей империи? — спросил базилевс, как только логофет дрома приблизился к трону.

— Божественный, в твоем государстве в Малой Азии и на Балканах все спокойно. Могущественная империя живет под твоим мудрым правлением.

— Это и все, что ты хотел сказать мне, логофет дрома?

— Да, несравненный, я не осмеливаюсь беспокоить тебя, божественный, пустыми разговорами.

— О чем они, поведай.

— Божественный, в твоем царственном граде сын великого князя киевского. В патриархии побывал Корсунянин Анастас, духовник княгини Анны.

— Князь скифов Владимир прислал своего сына с посольством?

— Нет, божественный, молодой скиф захотел посетить родину матери.

— Тогда зачем ты мне об этом рассказал?

— Но, несравненный, его мать была твоей сестрой.

Пергаментное лицо императора не дрогнуло.

— Наша любимая сестра Анна скончалась в земле скифов. Владимир взял ее силой, и потому дети князя киевского не ромеи, они скифы.

Накануне отъезда Борис пришел в собор Святой Софии. Он поражал князя своим величием и великолепием, обилием света, напоминавшего синий небесный свод, легкостью мраморных колонн, которые вверху настолько искусно суживались, что создавали иллюзию необычайной высоты храма, резьбой капителей, живописью на потолке и стенах, картинами библейской жизни, иконами, исполненными великими, но безвестными художниками. А над всем этим Христос и крест…

В соборе пахло топленым воском и стояла умиротворяющая тишина.

— В то далекое время, когда я жил в. Константинополе, я часто бывал в этом соборе, — сказал Анастас. — Здесь я впервые услышал голос Бога.

— Ты слышал голос Иисуса Христа?

— Бог триедин: Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой. А сын Божий и есть Иисус Христос… Русичи не совсем очистились от поклонения Перуну. Они не бывали в храмах, подобных этому.

— Но ты запамятовал, иерей, Господь учил, что не в храме молитва, в душе, в чистой душе…

А потом настал день отъезда. При свете факелов русичи спустились по каменным ступеням в порт, по зыбким трапам перешли на ладьи, подняли якоря и налегли на весла.

Одна за другой потянулись ладьи из бухты в открытое море. В рассвете утра в туманной полосе проглядывался Царьград. А Борис подумал, о чем были мысли его матери Анны, когда она расставалась с Константинополем, отправляясь в неведомую и далекую страну Скифь?

Шли, держась берега. С полпути потянула попутка, паруса сытно вздулись, и ладьи бежали весело.

— Будем плыть и ночами, да следите за смотровыми огнями, — сказал Любечанин. — Ино потеряете друг друга.

— Коли так дуть будет, двое-трое суток — и в Корсуни окажемся, — заметил один из ладейщиков.

Иван Любечанин оборвал резко:

— Перуна не озли. То скажешь, когда в бухту войдем.

— Не поминайте идола, язычники, — проворчал иерей Анастас.

Под скрип уключин на ладье затянули:

Гой ты, челн, мое суденышко,Ты плывя домой, где ждет женушка…

С других ладей подхватили:

Где ждет женушка…

В то утро ничего не предвещало беды, она явилась враз, упал ветер, и обвисли паруса, звенящая тишина застыла над морем. Борис ничего не успел понять, как кормчий прокричал:

— Спускай паруса, на весла! Правь к берегу!

Замолк, а рулевые уже ладьи к берегу повернули. Тут где-то в выси завыл ветер. Закричали ладейщики:

— Верхний идет! Верхний!

— К берегу, к берегу поспешай!

— Сейчас рванет!

И снова всех перекрыл голос Любечанина:

— На волну, держи на волну!

А море уже вздыбилось, хищно вцепилось в ладьи, погнало в разные стороны. Небо почернело, день превратился в ночь.

Иерей опустился на колени, закрестился часто. Борис прошептал:

— Спаси, Господи!

— Услышь мя, Боже, усмири море засветло, — приговаривал рулевой.

Ураган свирепствовал, швырял, не ведая жалости, то поднимет ладью на гребень, то кинет ее ровно в пропасть. Много лет бороздил Любечанин море, но такое случилось с ним во второй раз. Тогда из пяти ладей только и спаслась его одна. А что их ждет сегодня?

И просил кормчий Бога, чтобы не допустил гибели княжича Бориса. Уж как наказывал великий князь:

— Береги, Иван, паче ока сына моего…

Ураган как начался, так и унялся мгновенно. Гнетущая безмолвная тишина навалилась на море.

— Эге-гей! — закричал Иван Любечанин. — Слышите? И ты, Федор, и ты, Нечай, и вы, все мои товарищи!

Но никто не отозвался. И каждый из ладейщиков подумал: «Ужли погибли?» Однако вслух такого не промолвил никто.

— Куда же нас пригнало? — сам себя спросил кормчий. — Здесь станем товарищей дожидаться.

Утро встретили в тревоге. Подул попутный ветер, но Любечанин не велел поднимать паруса. К обеду увидели ладью, а вслед за ней и другую. Только тогда Любечанин сказал:

— Поднимай паруса, даст Бог, остальные сами доберутся, море им ведомо…

К Херсонесу добрались тремя ладьями. Светило солнце, будто и не было того страшного дня. В гавани, защищенной высокими башнями, плавали челны, с рыбацких лодок в плетеных корзинах выгружали на берег улов. Рыба серебрилась, трепыхалась. Любечанин, окинув взглядом гавань, сказал с сожалением:

— Не вижу.

И всем было понятно, о чем он. Зазвенели якорные цепи, и Борис с Анастасом Корсунянином первыми ступили на берег. Отслужив благодарственный молебен, они через кованые железные ворота вошли в город, ходили узкими кривыми улочками мимо мастерских и лавочек ювелиров и резчиков по камню, чоботарей и иных ремесленников. За изгородями домики из ракушечника, обвитые виноградом и плющом. Тяжелые кисти черного и янтарного винограда оттягивали плети.

Молодой княжич и иерей бродили молча, подходили к желтым городским стенам и снова возвращались к торговой площади. Анастас Корсунянин вспоминал то давнее время, когда со стены пустил стрелу в лагерь русичей; а Борис увидел ту Корсунь, какую осаждали полки его отца Владимира Святославовича, пристань и причал, куда сошла Порфирогенита Анна и где ее ожидал будущий муж, великий князь государства, какое римляне именовали Скифией…

Спустя четверо суток ладья княжича вошла в устье Днепра. Широким рукавом потянулся днепровский путь. А по обе стороны его вольно разбросались плавни, где на блюдцах воды в преддверии заморозков начали сколачиваться огромные стаи перелетных птиц. Подчас они накрывали весь водоем.

— Вишь, птица зиму чует, — заметил Иван Любечанин. — Скоро, княже, с Киевом встретишься. Бог даст, пороги минем — и обнимешь великого князя Владимира Святославовича. Он, поди, заждался.

Отчего тоскливо Борису? Это чувство преследовало княжича от самого Константинополя. Тщетно искал он на то ответ. Может, оттого, что свидание с родиной матери всколыхнуло в нем воспоминания о ней? Анна в последние годы стала как бы незримо присутствовать с ним. Борису чудилось ее дыхание рядом с собой, ее шаги.

А может, грусть Бориса еще с того дня, как Глеб отъехал из Киева в Муром? Но ведь он понимал, рано или поздно им с Глебом предстояло расстаться. Вот и Борису по возвращении в Киев надо будет уезжать в Ростов, и эта мысль тревожила его. Покинет Киев и всех, к кому он так привык, хотя Борис знал, на своем княжении все обретет свой смысл. Но на то потребуется время.