Два солдата из стройбата - Владимир Лидский

«9 сентября 1976 года. Дорогая мама! Спешу сообщить Вам, что разумное устройство нашей армии весьма благотворно влияет на формирование в нас пламенного патриотизма и горячей любви к Отчизне. Мы гордимся своей страной, потому что видим как трогательно заботится она о каждом своём солдате. Я пишу об этом совершенно искренне. Посудите сами: несколько дней назад у нас закончились продовольственные припасы, и майор Кадомцев приказал вскрыть неприкосновенный запас. Этот запас хранился в отдельных складских помещениях, пристроенных к столовой. Наш взвод во главе с сержантом Кругловым был направлен на ревизию и выгрузку батальонного НЗ. Зайдя на склад, мы увидели нескончаемые деревянные стеллажи, уставленные огромными мешками, полными сухарей. Мешков было очень много, – сотни, а может быть, и тысячи. Именно об этой предусмотрительности, об этой заботе командования я и хочу сказать. Ведь благодаря сухарям мы почти неделю достойно питались и даже работали в полную силу. Утром, в обед и вечером мы получали по два больших сухарных куска, а чай нам предоставляли без ограничений. Правда, сухари кое-где были испорчены мышами и немножко заплесневели, но мы на это особо не смотрели, потому что понимали: не будь этих сухарей, нам пришлось бы попросту голодать. Так что после отбоя, отходя ко сну, я в те дни истово молился за тех гарнизонных командиров, которые заранее озаботились проблемой нашего питания и обеспечили нас ради экстренного случая неприкосновенным запасом, предоставившим нам возможность продержаться до подвоза продуктов. А сейчас, дорогая мама, всё вообще замечательно: у нас снова есть макароны, картошка, хлеб и даже рыбные консервы, которые обычно подают к ужину. Сейчас наши повара научились делать замечательное овощное рагу; мятая варёная картошка смешивается с брюквой и капустным листом, в каждую миску при раздаче кладётся ложка рыбных консервов, – а это вкуснейшая килька в томате, и сверху ещё добавляется капелька подсолнечного масла. Мы после сухарей очень даже отъелись на таких деликатесах…».

«20 октября 1976 года. Дорогая мама! Сегодня у нас произошёл один случай, о котором я не могу Вам не рассказать. Последние дни вся наша рота работала на выкопке траншеи для силового кабеля. Траншею нужно было копать в рост человека, то есть два метра в глубину, а ширину нам приказали делать на штык лопаты. Копали мы до самого вечера, и траншея вышла на славу – аккуратная и длинная. По окончании работы мы, усталые и перепачканные землёю, сидели возле насыпанных нами брустверов; кто-то курил, кто-то балагурил, а я просто сидел и наслаждался неожиданным отдыхом. Машины должны были приехать за нами не ранее, чем через час и единственное чего мы опасались, так это того, что сержант Круглов прикажет идти в лес для сбора ягод или грибов. Но сержант куда-то испарился, а вместе с ним и командиры других взводов. Поэтому мы спокойно отдыхали, и кое-кто даже начинал подрёмывать. Вдруг из леса донёсся страшный треск ломаемых сучьев, и на бруствер вылетел полосатый лесной подсвинок, который не удержался на высоте и скатился по сыпучей насыпи прямо в траншею. Он упал вверх копытцами и застрял спиною между земляными стенками. Мы все, как по команде, вскочили со своих мест и рванулись к подсвинку. Поймать его не составило труда; дрыгая ножками, он истошно визжал и оставался на месте. Кое-как мы вынули его из траншеи. Все были возбуждены и необычайно радостны; видно, в человеке всегда дремлет первобытный охотник. Я думал, что подсвинка тотчас отпустят в лес, но солдаты, громко галдя, потащили его к ещё не корчёванным пням, выбрали пенёк помассивнее и стали мостить зверя на плоскости, удерживая за копытца. Подсвинок от страха обгадился, и все начали азартно материться, но тут кто-то вытащил из кармана нож, зверя полоснули по горлу, и багровая кровь сильной струёй брызнула на траву. В этот самый момент на опушке леса появились четыре сержанта, командиры наших взводов. Увидев картину заклания подсвинка, они быстро приблизились с радостными улыбками на устах. «День удался, – сказал командир первого взвода младший сержант Оганесян, – сегодня у нас будет жаркое…». Подсвинка освежевали и уложили в хлебный мешок, забытый с обеда. Не успели сержанты порадоваться неожиданному обретению деликатеса, как на точке появился «Урал», в кабине которого сидел наш ротный, капитан Босик. Он, конечно, сразу заметил окровавленный мешок, быстро разобрался в ситуации и, не говоря ни слова, конфисковал тушку. Вечером по всему нашему палаточному городку блуждал изумительный запах мяса. Служивые выходили из палаток и, трепеща ноздрями, вдыхали дивный аромат украденного счастья. Над офицерским вагончиком поднимался духовитый дымок. После отбоя, когда все уснули, я долго боролся с одолевающим меня сном, а потом потихоньку встал, вдел голые ноги в сапоги и под пристальным оком дневального покинул палатку. Я быстро добежал до офицерского вагончика, покрутился вокруг и почти сразу нашёл покорёженный жестяной тазик, полный обглоданных костей. Когда в твоём распоряжении много мяса, ты не очень внимательно обкусываешь мослы, поэтому после офицерской трапезы мне тоже немножко перепало. На концах выброшенных костей оставались вкусные мясные хрящики и кое-где значительные полоски сала; видно у кого-то из наших офицеров были проблемы с печенью. Я быстро довёл кости до идеальной чистоты и вернулся в палатку. Если бы Вы знали, дорогая мама, как хорошо я спал в эту счастливую ночь! Желудок мой был спокоен и не задавал, как обычно, глупых вопросов относительно количества вложенных в него продуктов. Проснувшись утром, я с приятным чувством вспоминал свою вчерашнюю находчивость и благодарил Бога за неожиданную поддержку…».

Петров в беспредельном изумлении читал эти необычные послания, адресованные неизвестно куда, и боязливо вслушивался в самого себя: что там внутри, какой ответ даст его душа на звучащие со страниц блокнота странные вопросы, как она воспримет эти уродливые гримасы колеблющейся рядом жизни? А душа болела, душа кричала, душа плакала от сострадания, не надеясь прийти на помощь и понимая, конечно же, понимая, что время уже упущено. Петров сидел на кровати и ощущал безмерную усталость. Он не видел будущего, он не понимал настоящего. Но к раскрытому блокноту его тянуло неудержимо. Он снова перевернул страницу.

«28 сентября 1976 года. Дорогая мама! Вчера я совершил нехороший поступок, и хочу попросить у Вас и у Бога прощения за это. Вечером после работы я сушил в палатке нашего взвода свои портянки, и тут дневальный вызвал меня на улицу. Я вышел. На пешеходной дорожке стоял явно не в настроении сержант Круглов. Заглянув в моё лицо, он ухмыльнулся и приказал мне следовать в ротную курилку, – это у нас такое специально отведённое для курения место, где стоят три скамеечки и металлическая урна. Согласно приказу я направился туда и увидел там трёх сержантов и одного ефрейтора из других рот. Все они курили и, когда я подошёл, один из них сказал: «Присаживайся, военный, покури с нами». Я вежливо отказался, поскольку, как Вы знаете, дорогая мама, я отродясь не курил, да и церковь почитает курение за немалый грех. Но тут к курилке подошёл сержант Круглов и сказал: «А я вам приказываю, товарищ рядовой, взять сигарету и закурить. Вот не дай Бог, сейчас боевые действия и вас, к примеру, захватили в плен. Враги начнут вас непременно пытать и в первую очередь заставят выкурить пачку сигарет. Ваше сознание от никотина размягчится, и вы выдадите все военные тайны. Поэтому к сигаретам нужно привыкать заранее. Посмотрите вокруг: практически все солдаты, я уж не говорю о сержантах и офицерах – курят. И только вы остаётесь уязвимым для врага с этой точки зрения». Тут он протянул пачку сигарет. Мне ничего не оставалось, как только вынуть сигарету и закурить. Я затянулся, потому что многажды видел, как это делают другие, но не пустил дым в лёгкие, а только подержал во рту и немедленно выпустил наружу. Но сержанты с ефрейтором приметили это и приказали курить, как подобает. После первой же глубокой затяжки я закашлялся так мучительно, что мои лёгкие едва не взорвались, а сержант Круглов и другие сержанты стали хохотать, глядя на это, и хохотали, словно ненормальные, около десяти минут. Несмотря на это, я продолжал курить и с каждой затяжкой мне становилось немного легче, потому что организм, очевидно, как-то привыкал к табаку. За первой сигаретой последовала вторая, потом третья, – тут мне стало уже неизмеримо хуже, а на четвёртой я взмолился и стал просить отпустить меня в палатку. Но сержанты с ефрейтором были неумолимы, они заставляли меня курить до тех пор, пока я не упал в обморок. К этому моменту в пачке, предлагавшейся мне, осталось, кажется, две или три сигареты. Когда меня полили водой, я пришёл в себя, с трудом поднялся и, даже не спрашивая разрешения покинуть курилку, направился, как я думал, в палатку своего взвода. На самом же деле, каким-то образом попал я на склон овражка, где раньше стояли нужники, поскользнулся там на мокрой траве и снова упал, слыша за спиною жеребячий хохот. Тут мне стало совсем плохо, и я начал тошнить горькою желчью. Потом я немного полежал на земле, и её холодок несколько облегчил мои страдания. Не помню, сколько я лежал на склоне овражка, но когда вернулся в свою палатку, взвод уже готовился к отбою. Слава Богу, прошло совсем немного времени, и все улеглись. Я с трудом забрался на свою койку, но уснуть не мог, потому что у меня сильно болела голова, хотелось пить, и по всему телу пробегала волна за волною какая-то судорожная дрожь. К утру я пришёл в себя, но стыд не отпускал мою душу, потому что я сильно согрешил прошлым вечером. Дорогая мама, очень прошу Вас, простите меня за мой нехороший поступок, простите хотя бы Вы, а у Господа я уж сам как-нибудь стану вымаливать прощения».