Воспоминания выжившей - Дорис Лессинг

Предпринимались рейды в загородные местности, где можно было что-то купить, выменять или украсть. Весьма кстати за домом оказался большой сад, в котором разбили огород, и беспризорники не только самозабвенно копались в нем, но и бдительно охраняли день и ночь, вооруженные палками и всевозможными стреляющими приспособлениями: рогатками, луками и даже пистолетами.

Тепло, уход, семья…

Эмили почувствовала себя в семье.

Странное то было время. Она как будто жила у меня, «под моей опекой» — шутка, конечно, но не без доли правды. Разумеется, она жила с Хуго, не в силах с ним расстаться. Но каждый вечер, после раннего ужина — я передвинула время ужина, чтобы ей было удобнее, — сообщала, что ей пора и, извинившись с намеком на улыбку, не дожидаясь моей реакции, направлялась к Хуго, чмокала его в макушку и исчезала. Возвращалась она затемно, ближе к утру.

Я опасалась, что Эмили забеременеет, но наши отношения не позволяли обсуждать вопросы такого плана. К тому же, подозреваю, что получила бы от нее в ответ на мои опасения небрежную отговорку типа «Ну и что? Другие рожают, и ничего…» Еще больше я боялась, что она бросит нас с Хуго, уйдет. Главным нашим занятием, моим и желтого зверя, стало ожидание. Ожидание ее возвращения, ожидание расставания с ней, опасение, что за расставанием не последует встреча. Много времени мы с Хуго проводили вместе, но он так и не стал моим другом, моим питомцем. Он ждал Эмили, прислушивался, принюхивался, готовый вскочить и встретить ее у двери. Я узнавала от него о приближении хозяйки, ибо он чуял ее запах или слышал звук ее шагов издалека. Две пары глаз у двери: зеленых и карих. Глаза встречались, девушка обнимала зверя, кормила его, отправлялась в душ. С сангигиеной в общине Джеральда дело обстояло неважно. Эмили переодевалась и отправлялась обратно, в свою стаю.

Этот период также тянулся без взрывов-разрывов. Лето выдалось долгое, погода тоже не баловала разнообразием: жаркая, душная, воздух пыльный, не заглушающий шумов. Эмили, как и другие девицы группы, сменила тяжелые одеяния на более подходящие к обстановке. Она снова согнулась над швейной машиной, переделала старые платья, носила и не перешитые. Мне это казалось странным, мода десятилетней давности триумфально шествовала по улицам, стиралось значение привычной присказки: «Это было, когда мы носили…»

Каждый день, вскоре после полудня, Джеральд с детьми появлялся на мостовой у пустыря, так что Эмили проводила без своей «семьи» лишь часок-другой-третий, забегая домой переодеться, вымыться, поужинать со мной — пожалуй, точнее сказать, с Хуго. Этот визит не требовал от нее насилия над собой, она нуждалась в отдыхе от эмоций, от своего счастья. В новом ее доме буйствовала радость, процветал успех, что-то активно созидалось, в ней там нуждались. Эмили вбегала к нам, как будто спасаясь от веселой весенней бури или от грохота бравурных маршей. Она плюхалась на диван, расслаблялась, улыбалась, переваривала впечатления, радовалась за весь мир. Она постоянно улыбалась, и люди замечали это, заговаривали с ней, прикасались, чтобы почерпнуть из ее бездонных запасов радостной энергии, из реки жизни. И на этом радостном личике постоянно читался недоуменный вопрос: «Но почему я? Почему именно мне?»

Что ж, такого напряжения не выдержит долго ни один организм. Я заметила проявления депрессии, приступы раздраженности, проходившие через час-другой и опять сменявшиеся подъемом.

Вскоре я заметила, что Эмили — не единственная девушка Джеральда. Появились у него и другие помощницы, другие приближенные. Эмили начала сомневаться в прочности своей позиции. Иногда она оставалась дома, вероятнее всего, «чтобы ему показать» или чтобы доказать самой себе, что она сохранила самостоятельность, независимость.

Местные сплетницы утверждали, что Джеральд ни одной юбки не пропустит, что он распущенный бабник. Употреблялись при этом и такие странные по новым временам слова, как «соблазнитель», «аморальный» и тому подобные. Разговоры сотрясали воздух, а ведь между тем уже никто более не удивлялся, что девочки тринадцати-четырнадцати лет становятся женщинами, и это наглядно показывало, что общество наше скатывалось во времена древнего прошлого.

Что чувствовала Эмили? Попробуйте безболезненно принять такие изменения! Она походила на вдову, утратившую райское блаженство. Ей хотелось, чтобы вернулось то время, когда она чувствовала себя солнцем, греющим всех, когда, встретившись с Джеральдом, излучала радость. Но, обнаружив, что она не единственная, может быть, даже не первая, Эмили потеряла блеск, поникла, померкла, теперь ей приходилось понуждать себя к действию. Вопреки самой себе я радовалась случившемуся. Мне казалось, что Эмили все еще должна оставаться под моим крылом, как велел тот загадочный мужчина. И если Джеральд ее предал, то уж теперь, несмотря на все свои страдания, она не понесется за ним сломя голову, останется со мной. А может быть, не прибьется и к следующей стае.

Я выжидала, наблюдала. Сквозь призрачную завесу листьев, птиц, цветов, скрытую слоем выцветшей краски, брела в застенное пространство, осматривала постаревшие, одряхлевшие комнаты. Стены, разъедаемые воздухом и временем, истончились, превратились в призраки преград. Они отрывались от оснований, воспаряли и исчезали, подталкиваемые падавшим на них солнечным светом и не задерживаемые растительным узором. Сквозь них прорастала свежая трава.

Я проходила из комнаты в комнату сквозь растворившиеся в воздухе перегородки, искала обитателей, присутствие которых можно ощутить даже теперь, когда лес почти поглотил это обиталище.

Действительно, кто-то… кто-то присутствовал где-то рядом. Совсем близко. Вот, сейчас… только перейти через эту лужайку и протиснуться сквозь еще одну туманную, полуматовую перегородку не толще папиросной бумаги… Еще одна стена, давно рухнувшая, развалившаяся в пыль, и… поворот головы… сейчас я встречусь взглядом с кем-то знакомым, близким… родным? Но нет, никаких глаз, лишь у ног моих журчит ручеек. Вода его столь прозрачна, что рыбешки, висящие в ней над галькой дна, поворачиваются ко мне и смотрят так, как будто парят в воздухе, словно бы и нет никакой воды, нет ее границы с воздухом, исчезли эффекты отражения и преломления.

Брожу по комнатам, открытым лесу и небу, заросшим чистой, не отравленной травой, полевыми цветами, дивлюсь бесконечности этой местности. Давно, когда крепкие стены сдерживали лес, кровля отражала дождь и снег, здесь укрывались разные существа, поколение за поколением, каждый из них по отдельности и все вместе — частицы единого Целого, одухотворяемые общей Сутью, которую они так же не в состоянии были представить, как и молекулы, составляющие лист растения, не могут представить, частицами чего они являются.

Возвращаюсь, перехожу границу и вновь попадаю в мир прочных стен, потолков и полов «реальной» жизни. Вглядываясь, однако, вижу, что доски пола проседают, кое-где зияют щели и дыры, сквозь них уже проросла буйная зелень. Я почти без усилия отрываю доску, обнажаю сырую почву, по которой прыснули в стороны, заспешили от света насекомые. Я пошире раздвинула шторы, впустила в комнату больше света, повернула обратно, в сторону призрачных преград, сквозь пелену листьев и побегов, устремилась туда, куда должна, повинуясь предписанному кем-то или чем-то. Не мне решать, что мне предопределено делать и чего нет. Не я убирала стену, растворяла ее в лучах солнца, не я определяла то, что находится за нею. Мне не приходилось выбирать. Всегда я чувствовала, что поступаю так, как должна, что меня ведут, что меня держит чья-то большая сильная рука, использует для целей, которых мне не постичь, так же, как не постигает целей своего существования жук или дождевой червяк.

Это ощущение, рожденное за растворившейся стеной, изменило меня. Улеглось беспокойство, исчезли протест и жажда, мучившие меня всю жизнь. Ожидание перестало изнашивать, истирать меня. Я наблюдала и регистрировала события, и не расстраивалась, если мне их не удавалось понять и истолковать.

□ □ □

Что было дальше? А потом наступил июнь, и у нас появилась Джун.

Однажды к вечеру, когда Эмили сидела дома со мной и Хуго — она не выходила уже второй день, — в нашу дверь постучалась маленькая девочка. Я называю ее «маленькой девочкой», хотя это обозначение подразумевает свежесть, обещание расцвета, которых в этом жалком существе не наблюдалось. Изможденное дитя, очень худое, костлявое, голубоглазое. Светлые волосы спутанными прядями свисали до плеч, наполовину скрывая симпатичное личико. Выглядела гостья лет на восемь-девять, но, как выяснилось, на самом деле ей уже стукнуло одиннадцать, то есть была она лишь двумя годами младше Эмили, молодой женщины, возлюбленной — одной из возлюбленных — самого Джеральда. Грудь у девочки еще не начала развиваться, торчали лишь две кнопки сосочков.