Рубеж - Андрей Валентинов

На свежевыкрашенном пороге стоял князь. И улыбался так, что я остановился тоже.

— Досточтимый Рио, я готов сделать заказ. Именно вам. Большой Заказ.

Я понял не сразу. А когда понял, не особенно обрадовался.

Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи

Девушки так и брызнули от колодца в разные стороны — даже рябая Хивря, так и не успевшая набрать воды и удиравшая — с пустыми ведрами. Девушки разбежались — Оксана осталась, и пухлая нижняя губа ее чуть подалась вперед, выдавая решимость:

— Мать сказала… что отдаст меня за тебя. Гринь стоял, не веря ушам.

— Да, — Оксана тряхнула головой, как бы понукая сама себя. — Сказала, что отдаст… если ты ведьму свою из дома выгонишь! Если сам будешь в хате хозяином, а не ведьма и не вражье отродье. Слышал?

Гринь молчал. Из-за боли в ребрах было трудно дышать.

— Тебя хлопцы побили? — спросила Оксана еле слышно. Гринь молчал. Оксана водила пальцем по старому коромыслу. Чего-то ждала.

— Чего молчишь? Слышал, что я сказала?

Из-за туч проглянуло солнце. Отразилось на неспокойной воде в деревянных ведрах, легло на Оксанины румяные щеки, блеснуло на белых зубах, в черных, как сливы, глазах.

~ Ты думай, — сказала Оксана нервно. — А то… мать говорит, что этой зимой точно будут меня отдавать. Вон Касьян собирался сватов присылать…

~— Пойдешь за Касьяна? — спросил Гринь, с трудом разлепив больные губы.

~ И пойду! — Оксана вскинула подбородок. — Лучше за нелюбом пропасть — чем с ведьмой… в одной хате!

Моя мать не ведьма! — Коли с чертом спуталась…

— Молчи!

Оксана замолчала. Глаза, черные, как сливы, мгновенно увлажнились. Маленький нос покраснел.

— Не ходи за Касьяна, — сказал Гринь хрипло. — Я свою хату построю. Отдельно жить станем.

Оксана безнадежно покачала головой:

— Нет. Меня зимой отдадут уже. Не станут ждать. И потом… все равно ты ведьмин сын.

Всхлипнула. Подцепила на коромысло ведра, побрела прочь, роняя капли на снег.

На Гриня смотрели. Из-за всех калиток, из-за всех плетней.

Ой, гоп, чики-чики, каблуки зараз стопчу…

Той осенью у Гриня как-то сразу пробились усы.

Он две недели ишачил на попа; света белого не видел — зато теперь явился на вечерницы, ведя за собой музыкантов.

Пусть народ шепчется, что, мол, чудит парень. Отца похоронили, в хате шаром покати, а сирота на заработанные денежки музыку заказывает. Пусть болтают — зато молодежь рада, девушки переглядываются, а парням завидно!

Музыканты жарят плясовую — а Гринь идет через всю площадь к девушкам. И без того румяные девичьи щечки вспыхивают ярче, но Гринь идет и не останавливается и, только оказавшись перед Оксаной, протягивает руку:

— А пошли танцевать…

И она, смутившись, идет.

Ой, гоп, чики-чики…

Мир красный. Мир желтый, синий, пестрый, летит, кружится, неподвижным остается только Оксанино лицо — черные влюбленные глаза.

Рвется ожерелье из красной рябины.

Звенят цимбалы, хрипит лира, игриво повизгивает дудка. Гринь так бьет каблуками о землю, что со старого сапога срывается подкова — да так и остается лежать в пыли, среди растоптанных рябиновых ягод.

Вода в проруби чернела, как смола. С берега тянулась одинокая тропка — видно, ходила по воду мельничиха Лышка.

Гринь стоял и смотрел в стылую полынью.

Он был еще мальчонкой, когда зимой утопилась соседская Килина. Говорят, водилась с заезжим красавцем — кулачным бойцом, вот и прижила ребеночка, да не стерпела позора, и прыг — в прорубь…

Этого бойца Гринь потом видел на чьей-то свадьбе. Танцевал он, как бес, мел улицу красными штанами, и бабы шептались, а мужики хоть и поглядывали хмуро — но ничего, не гнали.

А Килина лежала на возу, вся покрытая льдом. Ее выловили где-то внизу по реке, прикрыли рогожей и так везли — а мороз был трескучий, и когда Гринь, верткий и любопытный, пробрался сквозь толпу на площади перед церковью, а Килинин отец приподнял рогожу… Гринь успел увидеть запомнил навсегда. Девушка, как живая, с очень длинными обледенелыми волосами, и вся во льду, вся во льду, и лед в открытых глазах. Черная вода в проруби подернулась рябью. Гринь плакал.

Вошел как хозяин. Скинул сапоги, уселся на лавке, уперся руками в колени.

Мать стояла у сундука. Крышка была откинута, на крышке отдельно лежали праздничные плахта и рубашка, и пояс, и цветной платок; отдельно развешены были детские сорочечки — тонкого полотна, еще Гриневы.

— На кладбище был, — сказал Гринь тихо.

Мать посмотрела почти испуганно. Ничего не сказала.

— На кладбище был. У отца на могиле.

Мать тяжело наклонилась. Вытащила из сундука сверток, встряхнула: полотно для пеленок. Желтоватое, тонкое, много раз стираное.

Гринь стиснул зубы.

Налететь. Ударить. Схватить за волосы, волоком протащить через всю комнату, выбросить в сугроб…

Мать перевела дыхание; живот ее явственно выпирал, и Гринь вдруг с ужасом понял, что он заметно вырос — всего за два дня!

— Когда братишку мне подарите? — спросил Гринь чужим каким-то, заскорузлым голосом. Мать отвернулась.

— На будущей неделе жди.

— На будущей неделе?!

Мать бережно разбирала старые вещи. Развешивала на крышке сундука.

— Ох, вражье отродье, — тихо-тихо застонал Гринь. — Быстро же вы его выносили… Ровно крысенка!

Мать на секунду приостановилась — и снова взялась за дело, и руки ее двигались ловко, быстро, такие знакомые руки…

— Вражье отродье! — крикнул Гринь, поднимаясь. — В прорубь за ноги выкину! Коли хотите, чтобы жил ваш ублюдок, — ступайте из батьковой хаты, чтобы духу здесь…

Занавеска над печью откинулась. Выглянули раскосые, с желтым блеском глаза; против ожидания, Гринь не испугался. Наоборот — при виде исчезника, греющего бока на отцовской печи, подступающие слезы разом высохли:

— Вот как, значит. Значит, так…

Он шагнул к двери, пинком распахнул, впуская в хату кисловатый запах сеней:

— Вон. Из батькового дома… Пошли вон!

Мать застыла у своего сундука. Скомкала Гриневу детскую рубашечку, уткнулась в нее лицом.

Исчезник свесил ноги с печи. Он был бос, на правой ноге четыре пальца, на левой — шесть.

Спрыгнул на пол. Сейчас, при свете, он не казался таким страшным — Длинные глаза близоруко щурились, черные собачьи губы были странно поджаты: не то свистнуть собирался исчезник, не то плюнуть.

— Не боюсь! — сказал Гринь, чувствуя, как дерет по шкуре противный мороз. — В скалу свою забирай ее… В скалу, где сидишь! Там пусть нянчит пащенка своего!

Рука исчезника протянулась, казалось, через всю комнату. Четыре длинных пальца ухватили пасынка за горло, и свет для Гриня померк.