Тихая Балтия. Латышский дневник - Анатолий Приставкин

— Пуговку верхнюю застегните, — наконец произнес подполковник.

Он взял в руки мою пьесу, заглянул на первую страницу испросил в упор:

— У кого списал?

Я удивился вопросу и ответил так же коротко:

— Ни у кого.

Он помолчал, разглядывая меня.

— А вы когда-нибудь пьесы писали?

— Нет, — опять ответил я.

Снова пауза. После которой он посоветовал:

— И не пишите.

— Почему? — спросил я.

Он удивился моему нахальству, даже слов не нашел, чтобы ответить. За него сказал майор:

— Но вы же не умеете писать.

— Почему? — опять спросил я.

Их, кажется, стало злить мое упрямство. Майор выхватил у подполковника рукопись, открыл страницу и сказал:

— Тут у вас солдат в госпитале… Ему дают лекарство, а он его выливает в цветок… Это нормально?

— Но он же в шутку.

— Какая же это шутка?

— Ну, конечно, шутка, — защищался я. — Он же там говорит… пусть цветок выздоравливает… Ему даже полезней…

— Вот-вот! — воскликнул обиженно подполковник. — Это ярко выраженное издевательство над военными врачами! — Но герой-то у меня здоров, — напомнил я. — Он случайно в госпиталь попадает. Ему и лекарства-то не нужны.

— Начальству видней, что ему нужно. Не вам его учить.

Они говорили так, будто разговор шел не о пьесе, а о моем собственном поведении в госпитале.

Но так оно, пожалуй, и было. Я взялся писать об армии и уже поэтому был виноват. Они и собрались тут, в кабинете начальника Дома, чтобы, как следует, мне это внушить.

— А вы подумали, — заметил строго майор, — если все солдаты в шутку станут выливать лекарства в цветки, что у нас будет с армией? Мы их лечим, восстанавливаем их боеспособ-ность, а они, значит, будут шутить над своим здоровьем? И вы еще считаете это нормальным?

Вот так, минут десять они доказывали мне, что мой образ мышления, отраженный в моей пьесе, не соответствует уставу, а потом вдруг решили:

— Ладно, пишите… Но пишите так, чтобы ваши герои солдаты поменьше бы шутили, а побольше думали о воинской службе… Об уставе… О воинском долге… Патриотическое воздействие должно быть!

Подполковник добавил благодушней:

— А если нужна лирика там какая-то, пусть они поговорят о доме, как их там невеста ждет…

— Вот! — воскликнул майор. — Она ему письма пишет, а сама посещает его престарелую маму и носит ей лекарства, когда мама заболеет…

— Но он же детдомовец, — напомнил я. — У него нет мамы.

— Ну, тетка. В общем, придумайте. И приносите. Мы прочтем.

Последнее было сказано уже стоя и не без скрытой угрозы.

Я решил больше не искушать судьбу и писать не стал. Я поехал еще раз в Дом офицеров, перелопатил всякие поступающие методические книжки, журналы и нашел то, что надо.

Попалась какая-то пьеса Синельника «Встреча». Из жизни американских безработных. Там, значит, безработный рабочий встречает голодающего мальчика Тодди, который разбил витрину магазина из богемского стекла и украл кусок хлеба… Они оба прячутся, но их разыскивает грозный полицейский.

Собрали солдат, зачитали, пьеса им понравилась. Возникло два вопроса: что такое богемское стекло и кто будет играть голодающего мальчика по имени Тодди?

Долго ломали голову, пока кто-то не вспомнил про Соломатина из второго взвода, который был там самым маленьким и в строю стоял последним.

Привели Соломатина, дали роль, и он сразу заиграл. Оказалось, что у себя в Иваново он участвовал во всяких школьных спектаклях… Только выговор, к несчастью, был у него окающий, как у всех волжан, вряд ли американские дети так окают. Егo потом замполит, в целом довольный игрой, так и стал называть, на политзанятиях: «Тодди из Иваново».

Но «классовости», как он выразился, в пьесе было все-таки маловато.

И я в поисках этой самой «классовости» расширил пьесу до целой инсценировки, которую громко назвал: «Америка — сегодня».

Там, значит, выходит декламатор и читает такие стихи:

«Если глаз твой врага не видит.Пыл твой выпили нэп и торг,Если ты устал ненавидеть,Приезжай сюда, в Нью-Йорк!»

Конечно, Маяковский писал про «нэп» и «торг» не для солдат, но все равно это звучало. Тем более, что читал это я как можно злее.

А второй чтец тут же подхватывал:

«…Вот в темных тоннелях я вижу забитыхГолодных людей на заплеванных плитах,Даны им Америкой счастья высоты:Они все свободны… Но лишь от работы!Их тысячи бродят сегодня без места,Но кто же услышит их голос протеста,Не Эйзенхауэр же встанет за бедных стеной?За лучшую долю народную ратуя…Стоит, повернувшись к народу спиной,К параду свободы нью-йоркская статуя!»

Сразу после них возникал на пустынной темной сцене мой безработный… И шла какая-то грустная мелодия. (Наш ротный импровизированный оркестр: баян и мандолина).

Мелодия вдруг сменялась диким джазом (тут силенок у баяна не хватало, и кто-то громко стучал в металлическую тарелку), и выскакивал на сцепу негр, под него мы «раскрасили» худенького солдата из третьего взвода Фастовского, по национальности еврея. За евреем Фастовским, который негр, гонится разъяренная толпа, и появляются в страшных колпаках куклуксклановцы, такими мы их видели в пьесе Билль-Белоцерковского «Вокруг ринга».

Ну, а поскольку шинели-то на них были наши, советские, мы по просьбе того же замполита пуговицы на шинелях завернули в тряпочки, а то уж совсем дикость получается: куклукскла-новцы в советских пуговицах со звездой!

Хотя, вот, сейчас размышляя, я подумал, что советские звезды — что было бы то, что надо. А какие же еще пуговицы были у тех солдат, которые стреляли в Вильнюсе? А потом и в Риге?

Их главарь, которого играл опять же я, страшным голосом зачитывает клятву: «Ко всем духам, драконам, гидрам, великим лешим, домовым (и так далее) — Гурий!»

Все солдаты, которые теперь куклуксклановцы, за мной дружно повторяют:

— Гурий.

— Негры обнаглели! — кричу я. — Негры становятся опасными!

— Бей негров! — вторит кто-то.

И тут мы вдохновенно кричим:

— Линч! Линч! Линч!

Помню, замполит этой сцене придавал особое значение и просил ее сыграть понатуральнее, чтобы зритель понял, какие они там все гады, эти американцы.

— Как вы полагаете, кто линчует негра? — спросил он.

— Мы линчуем, — ответили дружно артисты-солдаты.

— Вы, вы… Но я не об этом! А вот кто расправляется с Фастовским? Ну, там, у них?

— А разве они с Фастовским расправляются?

— С негром! С негром, конечно! Ну, кто?

— Кто? — спросили мы.

— Обыкновенные белые люди, вот, как эти… латыши… — сказал замполит. — Они потому и скрываются под масками, что они в жизни скрывают свою звериную сущность.

— Кто? Латыши?

— Ну, я же к примеру, — сказал замполит. — Они все друг друга стоят! И готовы нашего Фастовского размазать по стенке… — Но он тут же поправился: — Негра, негра… Вот что нужно отразить на сцене: это их моральный звериный облик… Понятно?

— По-нят-но! — воскликнули мы. И правда, пример с латышами сразу показал нам въяве, как мы должны играть.

В общем, постановка наша прошла с большим успехом. Мы даже заняли призовое место, первое место по Прибалтийскому военному округу.

Во время спектакля в зале присутствовали и два моих критика: майор и подполковник, я так понял, что они были специалистами во всех видах искусства. А меня лично даже наградили. Вызвали в штаб и предложили на выбор: сняться у знамени полка или… Или — десятидневный отпуск домой.

Второе как бы добавили, но считали необязательным, подразумевалось, что солдат должен выбрать только первое. Это было бы понятно и одобрено начальством.

Но я, недолго раздумывая, заявил, что хотел бы поехать в отпуск, потому что получил из литературного института подтверждение, что я со стихами прошел творческий конкурс и меня приглашают в Москву на экзамены.

Я не врал, я, и правда, послал стихи, и мне прислали вызов на экзамены, подписанный ответственным секретарем приемной комиссии Бондаревой.

Начальник штаба майор Мейчик лишь хмыкнул, когда я упомянул про стихи:

— Все это, ефрейтор Приставкин, шито белыми нитками… Но, как говорят, заслужили, езжайте! Но если опоздаете из отпуска, посажу. Вот там, и правда, времени для стихов будет у вас, сколько угодно. Понятно?

Я кивнул.

— Тогда ступайте и оформляйтесь.

В дневнике написано так: «В пятницу 6 августа окончательно оформил свои документы, зашел к Вие, она же Валя, чтобы снять деньги на дорогу.

— Уезжаете? — спросила она, как показалось мне, с жалостью.

— Я еще вернусь.

— Я буду ждать, — вдруг сказала она. — Я скоро получаю жилье, буду жить одна. Приезжайте…

— Приеду. Правда.

— Все вы так говорите, а потом забываете.

— Нет, я не забуду».

Утром я поднялся в три часа, чтобы достать билет на московский поезд. Я шел по Слокас, широкой и пустынной улице, было темно. Обогнала какая-то машина, я поднял руку и не очень-то огорчился, что она не остановилась… Я рассчитывал на главный мой транспорт: мои ноги. А вообще, мы предпочитали ездить по Риге на трамвае. «Пилсони, лудзу санемт билета!» — я по-латышски знаю уже наизусть: «Граждане, пожалуйста, возьмите билет!»