Белая ворона. Повесть моей матери - Владимир Фомин

То, что решили психиатры в деканате, и о чём говорили, стало известно нам сразу же через пройдоху Иру. Лёне поставили диагноз "параноидный синдром", но под вопросом, и в психушку пока не потащили. Им надо был выждать и понаблюдать, что с ним будет после такого удара. Про меня психиатры сказали, что и я точно такая же, его копия, и такие люди часто притягиваются друг к другу. Но декан заступился за меня, сказав, что я совсем другой человек. Тем не менее, я сильно испугалась: мне грозил тот же диагноз, и мышь спряталась в подполье. Я звала туда и Лёню. Я просила вспомнить, что написано в учебнике психиатрии, посмотреть на себя со стороны, изображая "в лицах", как выглядит он. Он действительно выглядел неординарно, говорил и жил по своим принципам, как человек "не от мира сего". И диагноз "шизофрении" ему вполне могли пришить, если он не угомонится. Он не смог возразить мне, зная психиатрию не хуже меня. Он смеялся, соглашался и говорил: "Ты права, моя умная мышка". Это – когда мы были рядом, и я держала его за руку. Но он снова заводился, стоило ему отойти от меня на три метра. Да какие там три метра, он жил теперь на частной квартире, каждый день уходил от меня. Расстояние между нами увеличивалось, и на таком расстоянии я была бессильна: мои доводы действовали только вблизи, а на его стороне были другие студенты и преподаватели, которые не видели ничего особенного в его поведении.

К тому же, главному врачу санэпидемстанции влепили выговор, а нам запретили ставить там свои опыты. Лёня расстроился, что невинно пострадал ещё один хороший человек. Я передумала ехать в город Волгореченск после окончания института, где молодым специалистам сразу предоставляли квартиры, и предложила Лёне ехать в село, где мы будем работать в больнице только вдвоём, у нас будет своя лаборатория, и никто нам ничего не запретит. Осталось ждать всего полгода до получения диплома.

Лёня, хотя и не говорил об этом, но тяжело, как и я, переносил неприязнь к нему моей матери. Он хотел доказать этой сильной женщине, что он вполне достоин меня, может своим трудом содержать семью, а, главное, отстоять своё доброе имя. Поэтому ему нужно было срочно доказать, что он не шизофреник, опыты – не параноидный бред, и он занимается полезным делом. В этом и была теперь его ошибка – не соглашаться с психиатрами. Конфликт был сначала с комендантом, потом с деканом, потом с психиатрами,было и переживание по поводу запрещения опытов.

Я умоляла Лёню ради нашего ребёнка отступиться и не конфликтовать. Да будь он трижды шизофреником, но разве нельзя прикинуться нормальным человеком, зная симптомы этой болезни, стать сереньким и незаметным, как мышка, и прожить, как премудрый пескарь, сто лет? Но не тут то было. Я теряла своё влияние на него, так как он жил теперь далеко от меня. Он рассказывал всем, что произошло, и, очевидно, его многие поддерживали – и студенты, и преподаватели. Он завёлся, но и декан не дремал. Лёня обнаружил, что его преследуют, под разным видом вызывая на работу в скорую помощь в неурочное время. Он сразу же уволился, чтобы на той же машине скорой помощи не быть госпитализированным в психиатрическую больницу. Но тут мне приспичило рожать, и он, оставшись без присмотра, поехал в Москву, повторил там опыты, проведённые в ивановской санэпидемстанции, запатентовал их, написал фельетон о конфликте в газету "Правда" и пожаловался в какую-то высокую инстанцию. Смертный приговор он подписал себе сам. Таким поведением он доказал, что его опыты – не параноидный бред, но тогда, по мнению психиатров, это будет сверх ценная идея, которая также является симптомом психического заболевания – а иначе зачем запатентовывать такой пустяк? В облздравотдел из Москвы пришло предписание: разобраться с данным студентом и в трёхдневный срок дать ответ.

Разобрались. На десятый день после родов, мы с Лёней мирно сидели на практических занятиях в одной из больниц. В дверь постучали. Он вздрогнул, побледнел и сказал: "Это за мной". Его попросили выйти. Он сказал мне: "Пойдём вместе", – и взял меня за руку. На нас набросились человек шесть с верёвками, вырывая его из моих рук. Мы отбивались, но силы были не равны. Это были студенты психиатрического кружка, они делали то, что им было приказано. Отчаяние безнадёжности, бессилие, ужас от содеянного ими охватили меня. Я кричала из всех сил, взывая к их совести, и не переставала кричать, когда его оторвали от меня, связали на моих глазах и унесли очень далеко от меня, туда, где замки на дверях и решётки на окнах, куда мне доступа уже не было. Я знала, что психика нормального человека не выдержит такого насилия, а ненормального – тем более. Он погиб.

Я бы тоже обезумела от этого тут же, оттого, что чувствовал в эту минуту мой Лёнечка, но мне надо было кормить ребёнка, и я удержалась от безумия. Вышли девочки, успокаивали меня, уговаривали принять валерьянку. Я отказалась, чтобы не испортить молоко, ребёнку валерьянка не нужна. В общежитии я покормила Вовика и провалилась в какое-то оцепенение. Я лежала на своей койке и не могла понять, сплю я или не сплю. Я не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, не плакала, не думала. Я как будто умерла. Но я ясно слышала, что в дверь моей комнаты кто-то настойчиво стучит, даже, лучше сказать, отчаянно барабанит. Нужно было встать и открыть. Я знала, что я должна это сделать, так как тому, кто стучит, это нестерпимо требовалось, но я не могла встать, потому что умерла. Потом я узнала, что Лёня, обманув санитаров, выставил окно там, где не было решёток, и совершил побег. Он был в одной пижаме и тапочках, был морозный декабрь. В город в таком виде бежать нельзя, поэтому он выбрал один из домов в Богородском и стал стучать в дверь, чтобы попросить помощи и спрятаться на время. Дверь ему не открыли. Снова поймали, снова связали, снова насильственно госпитализировали. И тут же, как полагается для ответа по жалобе, собрали консилиум из 12 психиатров, и единогласно признали Лёню психически больным человеком. Таков и дали ответ в Москву с подписями и печатями. Через много лет я рассказала Лёне о том, что слышала его тревожный стук в дверь, но оказалось, что он не совпадал с временем побега. То ли он забыл, то ли я забыла время, то ли действительно совпадения не было.

Приближался Новый 1968 год. Я принесла Лёне апельсины и книгу, но свидания с родственниками ему не были разрешены. С тех пор я возненавидела этот праздник, и он стал для меня днём траура, всегда напоминая о самом страшном дне моей жизни.

Старший брат Лёни, врач хирург высшей категории, помог перевести Лёню в психиатрическую больницу города Костромы. Его сестра Ира устроила ему побег оттуда и получила в мединституте документ с перечнем изученных предметов и оценок по ним, а также указание, что он обучался в мединституте пять с половиной лет. Лёня сразу же после побега поехал на юг и устроился работать врачом в городе Ейске на Азовском море. Ежемесячно я получала от него переводы на 100 рублей. Мы писали друг другу письма, написанные шифровками (цифрами, которые обозначали буквы), чтобы никто не узнал, где Лёня находится.

Никто из врачей, работающих в Ейске, не заметил в нём психического заболевания, но дотошным женщинам всё нужно было знать. Объяснение Лёни о том, что он не доучился, и уехал так далеко, чтобы помочь материально жене и ребёнку, их не устраивало, так как врачом можно было устроиться и в Ивановской области, рядом с женой. Однажды Лёню вызвал главный врач и сказал, что он очень доволен его работой, затем извинился и сообщил, что вынужден по настойчивой просьбе своей жены дать запрос в Ивановский мединститут, и просил Лёню признаться, что же он там натворил. Лёня рассказал всю правду и просил сразу же уволить его по собственному желанию без положенной отработки, так как теперь он не сможет спать спокойно – его могут забрать в любой день.

Следующее место работы было лучше прежнего, в селе, в нескольких километрах от Славянска на Кубани, куда я и приехала после получения диплома. Лёня придумал другую убедительную версию, почему он бросил институт: его жена хотела жить только на юге и не хотела работать в Ивановской области. Это было правдоподобно, так как всем хотелось жить в тёплых краях. Там до Лёни работали два врача, но у них подрос ребёнок, ему было пора в школу, и по этой причине они переехали в Славянск. Освободилось два места, и Лёня пока работал за двоих. Мы договорились, что функции главного врача он возьмёт на себя, а я буду рядовым врачом. Лёне предоставили только что построенный двухэтажный дом со всеми удобствами. Там были светлые, просторные комнаты, винтовая лестница соединяла оба этажа. На улице росли абрикосы и грецкие орехи, на многие километры раскинулся сад-гигант. Мы целый день искали там сторожа, чтобы приобрести немного яблок, но не нашли. Тогда набрали их целый мешок и высыпали дома в угол, так как никакой мебели и посуды у нас ещё не было. В быстрых притоках Кубани мы ловили рыбу сетями. На выходной день поехали купаться в Чёрном море, в Геленджик. Лазили по горам, чтобы понюхать, чем пахнет облако. Оказалось, оно пахло сырой землёй. Сбывалась наша мечта – дом, сад, но один диплом на двоих. Было одно препятствие. Я получила направление на работу в Ивановскую область и должна была там отработать два года – иначе меня могли лишить диплома. В райздравотделе были рады семейной паре, и заведующий написал неофициальное письмо Министру здравоохранения, с которым был хорошо знаком. Заведующий просил в этом письме изменить мне направление на работу, и отдал письмо мне, чтобы я сама его передала.