Любовь... любовь? - Стэн Барстоу

Автобус мчится по торговому центру. Какой-то парень, обмотав тряпками ботинки, оформляет витрину у Гредаджера. Толстуха с могучими бицепсами, стоя на коленях, моет пол в кинотеатре «Плаца». Девчонка с точеными ножками — такие не каждый день встретишь — застыла перед кинорекламой, разглядывая фотографии кадров. Ничего, свет не клином сошелся... Пытаюсь направить свои мысли по этому пути, но не помогает. На станции пересаживаюсь на автобус, идущий в Бредфорд, я остаюсь внизу, у выхода — я ведь не знаю, где вылезать.

Заходит кондуктор, он смеется над чем-то, что сказала ему девчонка-кондукторша, и нажимает на звонок. Протягиваю ему деньги и говорю, что мне надо сойти у Провиденс-авеню.

— Остановка называется «Родильный дом», — говорит он. — Там вам и сходить.

Только после этого я замечаю, что в автобусе едут две женщины на сносях и еще три садятся, пока мы взбираемся на холм. Кондуктор подмигивает мне, получая с них плату.

— Мы тут все время бесплатных пассажиров возим, ни на одной линии такого нет, — говорит он, и я улыбаюсь.

— Что, случалось попадать в сложные ситуации?

Он хохочет.

— Случалось, конечно. Только не в автобусе!

Вот и родильный дом, отделенный от шоссе большой лужайкой. Я выхожу вместе с пятью беременными и смотрю, как они вперевалку, животом вперед переходят через дорогу. Интересно, думаю я, каково это чувствовать, что внутри у тебя ребенок, а впрочем, хорошо, что я никогда этого не узнаю. В голову мне приходят и другие мысли: интересно, получают ли женщины такое же удовольствие, как мужчины. Наверное, нет, да и потом, должно быть, не всякий мужчина способен дать счастье женщине. В общем, не знаю. Но эти мысли появляются у меня теперь довольно часто, и сейчас, шагая по шоссе к дому Хэссопа, я думаю о том, что немало может быть сказано в пользу домов свиданий, про которые рассказывают ребята, проходившие военную службу за границей. Понадобилось тебе — заплати и получай, что требуется. Вроде как выпить стакан воды, когда тебя одолевает жажда. Никто ведь никогда не думает о воде, только человек, попавший в пустыню, где нет воды, думает о ней. Правда, иные парни немало думают о вине, но ведь они пьют для удовольствия. Тогда это все равно что переспать с девушкой, которую любишь. А это, наверно, самая чудесная вещь на свете, когда тебя объединяет с подругой не только постель, но и многое другое. Это любовь, и иногда она приходит к человеку. А то, другое, — биология, и она всегда при тебе.

Я сверил номер дома с бумажкой, которую дал мне Миллер, — нет, все правильно. Дом стоит чуть в стороне от дороги, его отделяет от нее полоса черной, плотно утрамбованной земли. Должно быть, раньше тут был сад. Дом большой, квадратный и очень похож на заброшенный рабочий клуб. Наверно, он стоит здесь без малого сто лет, потому что камень стал почти черный и плиты, которыми вымощены дорожки, покосились и ушли в землю. Невысокое крыльцо ведет к двери; по обе стороны ее — окна с цветными стеклами, красными, желтыми и зелеными; я прохожу по дорожке и стучу в дверь, мне все еще кажется, что тут какая-то ошибка и мне дали не тот адрес. В верхней половине двери, забранной матовым стеклом, вставлено нечто вроде восходящего солнца. Поскольку никто не отвечает на мой стук, я нажимаю на это солнце и вхожу. Передо мной — еще одна дверь. На полу циновка, вытертая, можно сказать, до основания. Тут же валяются какие-то мешки, ржавая керосиновая печка и корзина, полная пустых бутылок. Пахнет сыростью, и кажется, что все здесь гниет веками и никому до этого нет дела. Словом, странное какое-то место. Мне здесь совсем не нравится.

Но на двери тот же номер, что и на бумажке, так что, должно быть, это здесь. На стенке, в маленькой нише, — ручка от звонка. Дергаю за нее и прикладываю ухо к двери — ничего. Видно, звонок не работает с незапамятных времен, и я отбиваю легкую барабанную дробь по почтовому ящику.

Мне уже кажется, что я стою тут целое утро — будь на то моя воля, давно бы уже ушел, — как вдруг слышу: кто-то снимает дверную цепочку. Дверь приоткрывается дюймов на шесть, и в щели появляется женское лицо. При звуке голоса я вздрагиваю — он совсем низкий, как у мужчины.

— Что нужно?

— Я тут принес письмо мистеру Хэссопу, — говорю я, глядя на физиономию в дверной щели. Физиономия длинная, отекшая, землисто-желтая, и глаза на ней торчат, как инородное тело, будто кто-то воткнул в тесто коричневые камушки.

— Мистеру Хэссопу? — вопрошает эта личность.

— Я с завода — от Уиттейкера. Мистер Хэссоп ведь здесь живет?

— Что это еще за письмо?

Когда она открывает рот, видны огромные нижние зубы, — я ни у кого еще таких не видел: наверху они совсем квадратные, а к десне сужаются острием.

— Тут все сказано. — Я показываю ей конверт. — Это от мистера Олторпа. Он решил, что у мистера Хэссопа, должно быть, грипп, раз он не пришел на работу. Мы знали, что в пятницу он плохо себя чувствовал. Надеюсь, ничего серьезного, только сейчас такой грипп гуляет, что надо беречься и беречься...

Так я накручиваю одну фразу на другую, сам не зная толком, о чем я говорю. Уж очень мне не по себе оттого, что я стою перед этой рожей с глазами-камушками, которыми она точно просверливает меня насквозь. Наконец, в щель просовывается костлявая рука и выхватывает у меня конверт.

— Подождите.

Рожа исчезает.

Я стою и думаю о том, что такого со мной ещё не бывало. Жду минут пять; тут дверь приоткрывается чуть пошире — видно, от сквозняка. Я толкаю ее и переступаю через порог.

Передо мной большой холл с голым, выложенным плитами полом. Вокруг множество очень темных, почти черных, неполированных дверей, и все они закрыты. В глубине холла — лестница на фоне высокого окна, с закругленным верхом и узором из цветного стекла. Пахнет газом: наверно, где-то есть утечка, и от этого довольно скоро меня начинает подташнивать, — словом, нельзя сказать, чтобы я чувствовал себя так уж лихо. Но я держусь и стою так минут десять, кругом ни звука, и я уже начинаю сомневаться, туда ли я попал. А может, эта женщина сумасшедшая? Схватила у меня конверт и удрала? Я уже начинаю соображать, что бы такое придумать в свое оправдание, когда вернусь на работу, как вдруг где-то наверху открывается дверь и до меня доносятся два голоса — оба вопят, стараясь перекричать друг друга. Что они там орут, мне трудно разобрать, но вот они умолкают, и опять та самая женщина появляется наверху, на площадке лестницы. Сейчас я могу ее как следует рассмотреть, и, признаться, вид ее вызывает у меня желание бежать отсюда без оглядки. Если это супруга Хэссопа, то не мешало бы ему зарыть ее снова туда, откуда он ее выкопал. Она спускается с лестницы, высоко держа голову, — страшная карикатура на знатную даму, являющуюся на бал. Волосы ее, черные и тусклые, закручены на затылке каким-то немыслимым узлом. На ней капот из тонкой серой материи в грязно-желтых разводах, отороченный у ворота перьями. Она в упор смотрит на меня своими глазами-камушками, пока спускается с лестницы и пересекает холл. Теперь, когда она подошла ближе, я ощущаю еще и какой-то странный запах, исходящий от нее, — наверняка она не мылась с первой мировой войны.

Она вручает мне большой конверт и произносит басом:

— Вовсе ни к чему вам было входить сюда.

Я извиняюсь и спрашиваю, как себя чувствует Хэссоп.

— Все тут, в конверте, — говорит она.

— А, очень хорошо. Прямо отсюда я еду в бюро и тотчас вручу его мистеру Олторпу. Надеюсь, мистер Хэссоп скоро станет на ноги и снова будет с нами...

Она молчит, только смотрит на меня своими каменными глазами. Ну, чего мы тут оба стоим и чего я болтаю?! Похоже, что провожать меня до дверей она не намерена, а потому я говорю: «Ну, я пошел» — и направляюсь к выходу. Она стоит точно изваяние, и только глаза следят за мной.

Но как только я распахиваю дверь и в холл врывается сноп солнечных лучей, она оживает. Воздев к небу руки, она кидается ко мне, точно хочет выцарапать мне глаза.

— Закройте дверь! — кричит она. — Закройте же дверь!

Я и сам рад ее закрыть, поскольку это чучело останется по ту сторону, а потому я говорю: «До свиданья» — и проворно выскакиваю на улицу. Дверь с грохотом захлопывается, точно эта женщина всей тяжестью навалилась на нее, так что даже висящий снаружи молоток подпрыгивает и падает со стуком. Я слышу, как за дверью задвигают засов, спускаюсь с крыльца, быстрым шагом удаляюсь по дорожке и не оглядываюсь, пока не дохожу до тротуара. Да, думаю я, если Хэссопу приходится терпеть такое, не удивительно, что он не самый веселый человек на свете.

II

В городе я забегаю в закусочную «Голубая птица» и закуриваю сигарету, которую хотел раньше выкурить. Но отложил до завтрака. Мне не часто случается бывать в городе утром, в рабочие часы, и, как всегда, меня удивляет то, что на улицах столько народу. Причем не только женщин, занимающихся покупками, но и парней, которые болтаются без дела, тогда как я и мне подобные вынуждены корпеть целый день и зарабатывать себе на жизнь. Попадаются в толпе и цветные — все больше индийцы и пакистанцы. По мне, так все они одинаковые: худощавые скуластые лица, тонкие запястья, крупные зубы. Волосы у них: густые, черные и блестящие, точно они каждый день выливают на них полбутылки лосьона. Пока мне еще ни разу не попадался ни один, который был бы хорошо одет, и, думается, большинству из них нелегко приходится. Но даже тем, кто не работает, наверно, легче жить здесь на пособие по безработице, чем у себя на родине, имея работу. И должно быть, есть среди них такие, которые и не стараются найти себе место, раз правительство готово их содержать. Вот почему у нас многие настроены против них. Только я лично думаю, что нельзя всех людей валить в одну кучу. Наверно, среди них, как и среди всех прочих, есть люди хорошие и дурные. Хлопот они особых вроде бы никому не доставляют и занимаются своими делами. И все же не хотел бы я быть на месте девушки, которая поздним вечером возвращается домой одна по Колвиллскому шоссе. Столько там живет цветных, что шоссе это прозвали дорогой в Мандалай.