Подземные ручьи (сборник) - Михаил Кузмин

Ваня и на второе предложение Эспера Петровича лишь провздыхал, и только когда они дошли уже до скамейки на холму — второе обычное место остановок из редких уединенных прогулок — он начал свое признание, прерываясь то вздохами, то даже скупыми, не частыми слезами.

— Эспер Петрович, я полюбил…

— Что ж удивительного в этом, друг мой? я так и думал… Ну и что же, тебе не отвечают?

— Я не знаю, как вам объяснить… мне кажется, что да, но понимаете, что это делается как бы в награду за мою преданность и любовь, а не по своему почину, и при том мне именно отвечают на любовь, а не любят, как я люблю и как хотел бы, чтобы меня любили.

— Объясни. Это не глупо что ты говоришь.

Помолчав, Ваня снова начал более взволнованным, но и еще более плачевным тоном:

— Ну, например, я люблю кого-нибудь, его душу, его тело, я любуюсь им и целую его и жду того же самого от него по отношению ко мне. Вы. понимаете? мне мало, что меня только так любят, как Варя Комарова…

— Ах, это — Варя Комарова?

Будто не слыша вставки и несясь в своих излияниях, Ваня продолжал теперь зазвеневшим голосом:

— Мне нужно, чтобы тот, кто меня любит, так же меня целовал, так же нежно перебирал мои волосы, ласкал меня, любил мои глаза, руки, плечи, шею, как и я, как и я…

— В твоем возрасте это, конечно, вполне законное желание, — промолвил дядя и, помолчав, добавил. — Пойдем как-нибудь к Аглае Николаевне, хочешь?

— Пожалуй, — беззвучно ответил Ваня, как-то повисая на руке Эспера Петровича, с которым шел под руку.

Аглая Николаевна Шрейбер, несмотря на лето жившая в каменном доме, имела изящные вещи, книги и первый цветник в окрестности. Тому, кто проходил через обвитый хмелем и настурциями балкон в узкие сени, увешанные английскими литографиями, и в крошечные, но две гостиные, синюю и розовую, и так дальше — по ряду маленьких, но как-то разнокалиберно убранных комнат — до нового, уже ничем не увитого балкона, выходящего на чистый мощеный двор, — не приходило в голову, что он находится на петербургской даче, а не во Фиезоле, приюте какой-нибудь международной эстетки. Это впечатление не прошло бы, пожалуй, у невнимательного наблюдателя при виде и самой хозяйки дома, тонкой, среднего роста рыжей дамы с большим ртом, в узком, всегда почти сером платье. Жила она очень замкнуто, и среди немногочисленных ее посетителей видное место занимал Эспер Петрович, так что ничего не было удивительного в том, что Ване было предложено дядей посетить этот салон, где он доселе не бывал. Впрочем, едва ли посетителей Аглаи Николаевны можно было назвать «салоном», так как ее гости собирались вразброд, не образуя никакого кружка, и мало дружили между собою.

Ваню Эспер Петрович повел к соседке не в первый свой визит, он предварительно отправился один и, выждав, когда уйдут другие посетители, долго беседовал о чем-то с хозяйкою, изменив даже своему режиму ложиться в одиннадцать часов, а на прощание, целуя маленькую ручку, проговорил:

— Итак, если вы позволите, я приведу к вам его.

— Пожалуйста, я буду очень рада. Все, что вы говорите, меня крайне интересует.

Когда, через несколько дней, дядя после обеда будто мельком сказал племяннику: «Ты сегодня что делаешь? пойдем к Аглае Николаевне, а то так за лето и не соберемся», — Ваня не был нисколько ни удивлен, ни обрадован. Все равно он вот уже две недели никуда не выходил, не отдергивал кисейных занавесок, не притрагивался к книгам, а все время почти лежал, закинув руки за голову и ничего не говоря.

Он даже к Шрейбер пошел, как был дома, в несколько смятой белой куртке, с ромашкой в петлице. Солнце еще не зашло, дробясь ровно в верхней половине рамы и освещая несколько театральным розовым светом улыбавшуюся из окна Аглаю.

Она так и осталась у окна, только обернувшись к нему спиною, ждать, когда гости до нее дойдут; она взглянула на Ваню, на которого теперь падал алый луч из окна, и сказала смеющимся голосом:

— Я и не знала, мой друг, что у вас такой большой и такой милый племянник; отчего вы. его так тщательно скрывали? Вы находили, что он вас старит? Моя дружба к вам еще более упрочится от этого нового знакомства. Только он не умеет причесываться, это нужно совсем не так делать. Хотите, на сегодня я буду вашим куафером? Не думайте: я делаю это для себя, только для себя, потому что мне больно видеть, как вы себя безобразите вихрами.

Ваня был очень благодарен вечернему солнцу за то, что оно, заливая комнату розовым светом, лишало возможности заметить яркий румянец, в который вогнали мальчика быстрые слова Аглаи. Он не успел опомниться, как его увели в соседний покойчик и, сидя на неудобном, низком пуфе, не зная куда девать высоко-поднявшиеся коленки, он равнодушно (вдруг — смертельно равнодушно), будто за кем чужим, следил в зеркале при свечах, как невидные в отражении руки изменяли его лицо. И только, когда из глубины стекла на него глянуло новое лицо, которое ему понравилось и не показалось своим обычным, он встал, обернулся и поцеловал руку Аглаи Николаевны. Та же беззвучно смеялась: и глаза, и рот, и маленькая ручка в перстнях, и серое с зелеными полосками платье — все, казалось, трепетало от тихого смеха. Эспер Петрович не пел арию Далилы, но с каким-то тайным довольством ходил по столовой, не расспрашивая Ваню, а будто ожидая его признания. Он, очевидно, хорошо знал своего племянника, потому что не прошло и двух минут, как Ваня заговорил от окна.

— Вот видишь, дядя, ты беспокоился о моем здоровье, теперь все прошло. Я тебе очень благодарен.

— За что, мой друг!

— За то, что ты меня познакомил с Аглаей Николаевной!

— Ах так! Не стоит благодарности; я сам очень рад. Не правда ли, милая женщина?

— Ax, очень. Такая тонкая, образованная, с таким вкусом.

Дядя похлопал его по плечу молча и позвонил, чтобы давали полотенца, так как наступил час купания. От прозрачной, пронизанной солнцем зеленоватой воды вся купальня казалась зеленой, — зеленым казался и узкий залив озера, где отражалась зелень густых берез. Зайчики бегали по досчатым стенам, попадая иногда на ногу, спину, грудь купальщиков. Заметив, что Ваня смотрит, скосив глаз, себе на плечо, Эспер Петрович спросил:

— Что ты смотришь так?

— Ничего, — ответил Ваня, покраснев, и видя, что молчанием другой как бы продолжает свой вопрос, добавил:

— У меня тут родинка.

— Ну и что же?

— Больше ничего.

Дядя тоже посмотрел и, вдруг распустившись в улыбку, спросил:

— Аглая ее не видала?

— Что вы, дядя! Ведь для того, чтобы ее было видно, мне нужно снять рубашку.

— Ты прав: я не сообразил, — как-то странно промолвил Эспер Петрович, будто про себя.

С купанья нужно было возвращаться мимо Комаровых. Ваня теперь всегда спешил скорей миновать это место, опасаясь случайных встреч. Но если можно избежать случайностей, трудно, без ненужной грубости, избавиться от намеренного свидания. А между тем было очевидно, что Соня Комарова, стоя у калитки, в это утро кого-то ждала, и, когда Рассудины поравнялись с мелкими акациями, окаймлявшими сад трех роз, стало ясно, что это был Ваня, «кого» ожидала девушка. Дядя, поклонившись, проследовал вперед, мальчик же, с полотенцем на плече, остановился на мостках, не зная, с чего начать разговор. Соня пришла к нему на помощь, сказав:

— Войдите, вы нас совсем забыли. Караулю зеленщика, да он уж, видно, прошел.

— А что Варя, Варвара Николаевна, как поживает?

— Ничего, живем, что нам делается? — сухо ответила девушка, улыбаясь вкось. Так, в молчании, они поднялись по лесенке, потом прошли по дорожке до балкона, где Соня громко сказала, обращаясь к находившимся в доме: «Вот я привела к вам беглеца!» — и прошла внутрь.

За нею следом бросилась Варенька, вся красная, что-то шепча и тормоша сестру за руку. Ваня все стоял у крыльца, пока не раздался голос Анны Павловны:

— Входите, входите, молодой человек. Мои девицы, конечно, убежали причесываться, вы их знаете, вечно так.

Ваня это знал, хотя всегда удивлялся, почему дядя Эспер и он, не будучи девицами, с утра уже были более или менее готовы и доступны обозрению; притом прежде, когда он часто бывал у Комаровых, ему доводилось видеть трех роз в различных достаточно домашних видах. Так он думал, вертя в руках сорванную травинку, меж тем как дама уже послала за дочерьми и тут же при Ване стала им доказывать нелюбезность таких исчезновений при появлении кавалеров.

— Что делать, — прошептала она, — девочки всегда дики и стыдливы.

Одна из диких девочек сказала Ване:

— Пойдемте гулять на полотно, сегодня не жарко, — и скрылась отыскивать шляпу.

Всю дорогу вдоль зеленых покатых холмов, открытым лугом, где вдали на голубом с барашками небе сквозил, как серая прошивка, железнодорожный мост, вдоль плоского с тростником и кочками озера, — всю дорогу Ваня не говорил со смущенной и как-то фальшиво веселой Варенькой. Только когда они взошли на мост и стали глядеть на прямую, как линейка, линию, уходящую без своротов через болота, леса, холмы на север, — он сказал, не поворачивая головы, тихо и раздельно: