Николайо Андретти - Паркер С. Хантингтон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но она никогда не жаловалась.
Разве это не считается за что-то?
Когда Эрика снова заговорила, ее голос был полон сочувствия.
— Если обстоятельства изменятся, ты сможешь воссоединиться с сестрой. А пока можешь навещать ее в доме престарелых в Чайна-Тауне.
Она жалко улыбается мне, не понимая, что она только что сделала. Она дала мне надежду. Она сказала мне, что есть возможность снова обрести Мину. Вернуть мою младшую сестру.
И в этот момент я обещаю себе, обещаю Мине, что сделаю все, чтобы вернуть ее.
Все, что угодно.
11
Прощайте ваших врагов,
но не забывайте их имена.
Джон Фицджеральд Кеннеди.
НИКОЛАЙО АНДРЕТТИ
Для человека, за голову которого назначена награда в пять миллионов долларов, моя жизнь чертовски скучна. Прошла неделя с тех пор, как Винсент сообщил мне об увеличении моего вознаграждения на три-пять миллионов долларов, а я до сих пор не предпринял никаких действий.
Если честно, я сидел в своем доме и прятался, как маленькая сучка.
Я говорю себе, что это потому, что на кону не только моя жизнь. Мне нужно думать о своих охранниках. Находясь на виду у всех, я подвергаю риску не только их, но и жизни всех, кто находится рядом со мной.
Но несколькими минутами ранее, когда дверь машины захлопнулась и я тут же выпрямился, я понял, что сам себя обманываю.
Кого, черт возьми, я пытаюсь обмануть?
Я сидел дома, ничего не делая в приятный субботний день, потому что ждал ее возвращения.
И когда раздался звук ее машины, я выглянул из-за занавески окна и увидел ее темно-рыжие волосы, мягкие локоны которых нежно трепал ветер. Я на мгновение задумался о том, что делаю.
Я пялился, как дрочащий подросток.
Был ли я смущен? Безусловно.
Остановился бы я? Чертовски маловероятно.
Я еще секунд десять наблюдал за тем, как она вприпрыжку поднимается по ступенькам к дому Джона, прежде чем она открыла дверь ключом и скрылась из виду. Я вздохнул и вернулся в свой кабинет.
Не прошло и минуты, а я все еще сижу за своим столом, испытывая искушение поискать ее в Интернете.
Я не знаю ее имени, но не так давно уловил на ее свитере фамилию Рейнольдс, а годы работы убийцей и затворником дали мне возможность развить исследовательские таланты, сравнимые с самыми известными сталкерами. На краткий миг я замешкался, мои пальцы замерли над клавиатурой.
Я могу получить записи с камер наблюдения за пределами моего дома.
Я могу сделать снимок ее лица.
Я могу прогнать его через все известные человеку программы распознавания лиц.
Это будет просто.
Я могу сделать все это… но тогда я опущусь на самое дно.
Правда в том, что, поговорив с ней несколько раз, я в глубине души знаю, что она не причастна к убийству, но мне нужна причина, чтобы заглянуть в ее прошлое — к ней. Но…
Она не мишень.
Она не отмечена смертью.
Она — никто.
И я понятия не имею, почему мне это так чертовски интересно.
Я вздыхаю, смотрю на потолок, сосредоточившись на пятне, где пересекаются углы стен. Когда я красил стены в серый цвет, то случайно оставил светло-серую точку на ярко-белом потолке. Я мог бы исправить это, но в то время мне нравилась идея несовершенства.
Это был осязаемый, видимый недостаток, и он был моим.
Это был я.
Но через некоторое время я начал возмущаться. Я даже назвал пятно Засранцем, потому что, как засранец, мое несовершенство издевалось надо мной каждый день, когда я смотрел на него, не имея ничего другого в своей жизни.
Лежать на дне день за днем становится скучно.
Избыточно.
Монотонно.
Утомительно.
Иногда, когда мне становилось совсем невмоготу, я поддавался безумию, дергавшемуся на задворках моего мозга, и разговаривал со своим Засранцем на потолке. После третьего раза или около того я понял, что разговариваю с неодушевленным предметом, называя пятнышко краски на потолке Засранцем, и перестал.
В то время это был абсолютный минимум.
С тех пор я опустился еще ниже.
Например, целый день ждать, пока на глаза попадутся огненные волосы и созвездие блеклых веснушек.
Например, раздумывать, стоит ли заводить киберпреследование совершенно незнакомого человека.
Например, направить свою энергию на случайную красотку, потому что не хочу думать о том, что мой младший брат, которого я по-прежнему люблю и за которого готов отдать жизнь, так сильно хочет моей смерти, что готов заплатить пять миллионов долларов, чтобы это произошло.
Не-а.
Не буду думать об этом.
Я лучше буду весь день пялиться на своего Засранца.
И я так и делаю.
Я пялюсь на эту чертову штуку до тех пор, пока серость ее цвета не расплывается в белый, и я не уверен, что то, что я вижу, — это цвет, который существует в любом цветовом спектре.
Я смотрю на эту чертову штуку до тех пор, пока моя шея не начинает болеть от взгляда в потолок, а плечи не начинают болеть от тяжести, которую несет моя шея.
Я пялюсь на эту чертову штуку до тех пор, пока крошечный кусочек вечернего света, оставшийся снаружи, не превращается во всепоглощающую тьму, а моя скука даже не регистрируется в моем сознании, потому что мой разум отключился.
Выключен.
Неработоспособен.
Не работает.
И когда со стороны улицы Джона раздается легкий стук закрывающейся двери, этот едва уловимый звук чудесным образом регистрируется в моем мозгу, заставляя меня сорваться с места и лететь к двери. Я кричу своим охранникам, чтобы они оставались позади, полагая, что они слышали, как я встал.
И по какой-то чертовой причине моя скука достигает предела, я открываю дверь и так красноречиво говорю:
— Привет.
Я даже не помню, когда в последний раз приветствовал кого-либо чем-то, кроме пули.
Но привет?
Это так обыденно.
Так нормально.
Так дружелюбно.
Другими словами, это полная противоположность мне, и от этого мне хочется смеяться. Вполне уместно, что женщина, вызывающая у меня реакцию, столь отличную от всех остальных, получает от меня приветствие, столь же выбивающееся из общего ряда. А поздороваться, как будто я чертов подросток, который только-только обрел уверенность в себе, чтобы впервые заговорить с девушкой после того, как открыл
