Все языки мира - Збигнев Ментцель

Анджей Гавронский на вопрос о том, сколькими языками он владеет, скромно отвечал, что не подсчитывал, но в конце концов признался, что говорит и пишет на сорока, а понимает и читает еще на сотне языков, в сущности же он, пожалуй, знал все языки мира, как живые, так и мертвые. Ему было совершенно все равно, на каком языке говорить: по-фински или по-бенгальски, по-гречески или на санскрите, а мертвыми кельтскими диалектами он пользовался с не меньшей свободой, чем современным английским…

— Видишь! И ты бы так мог!

Мог бы, мог бы… Мог бы, если б только захотел. Но смог ли бы?

Первым иностранным языком, которым мне надлежало овладеть в школе, был русский. Преподавательница русского языка, однако, вообще нас не учила, и такое положение вещей в силу молчаливого уговора сторон сохранялось до окончания школы.

Говоря «вообще не учила», я совсем не хочу сказать, что она ничему не могла нас научить, что отсутствие педагогических способностей не позволяло ей установить с нами контакт, что у нее были низкие, слишком низкие требования. Нет, не в том дело. Школьная учительница русского языка не учила нас вообще — в самом прямом смысле слова.

Правда, уроки в соответствии с расписанием проходили два раза в неделю, но это была фикция. Сразу после звонка учительница входила в класс, садилась за учительский стол, проверяла по списку присутствующих, но, едва закрыв журнал, погружалась в сонное оцепенение, своего рода летаргию, от которой время от времени пробуждалась исключительно для того, чтобы полистать какой-нибудь еженедельник, записать что-то на листочке или лениво порыться в сумке.

Пользуясь тем, что целый час мы свободны, на уроках русского языка мы делали домашние задания по математике и другим предметам, а потом отдыхали, играя в «слова» или «морской бой». «Урок» протекал в спокойствии, которое мы никоим образом не пытались нарушить. Безыскусность и нескрываемое бесстыдство, с которым учительница уклонялась от исполнения своих профессиональных обязанностей, изумляли нас, но и вызывали уважение. Неужели она сознательно занимается саботажем, в чем ее подозревал Кшись Авдеенко? Мы на свой лад сочувствовали этой вечно усталой женщине с добрым лицом, охотно выполняя единственное условие, которое она нам ставила: в конце года каждый должен был прочитать по-русски ее любимое стихотворение Михаила Лермонтова:

— Белеет парус одинокий в тумане моря голубом… — декламировал я то же, что и все остальные, чтобы — как все — получить по русскому языку отличную годовую оценку.

По сравнению с учительницей русского наш «немец», герр Полиффка, мог показаться чудовищем — отчасти из-за своей внешности. Грузный, приземистый, с мясистым багровым лицом, выпученными глазами и «займом» на голове, он постоянно требовал от учеников подтверждения, что просто поразительно похож на актера Роджера Мура, который играл Саймона Темплара в знаменитом телесериале «Святой» и слыл кумиром женщин.

Всех без исключения девочек герр Полиффка называл Франтишками, а мальчиков — Алоизиями. Вызывая ученика к доске, бросал тому прямо в лицо презрительное «Давай, бубни!». На его уроках соблюдалась образцовая дисциплина, и любое, даже малейшее ее нарушение каралось с безудержной яростью. Лютый враг новейших педагогических методов, учитель требовал одного: зубрежки, зубрежки и еще раз зубрежки. И мы зазубривали неправильные глаголы и заучивали наизусть его любимые тексты из хрестоматии о приключениях великана по имени Бодо. Я знал, что даже посреди ночи, как бы крепко ни спал, разбуженный вопросом: «Wer war Bodo?» (Кем был Бодо?), не задумываясь отвечу: «Bodo war ein Riese» (Бодо был великаном).

В приливе хорошего настроения герр Полиффка спорил на плитку горького шоколада со всяким, кто выражал желание поспрашивать у него немецкие слова (источник: Большой немецко-польский — или польско-немецкий — словарь), и я не помню случая, чтобы он проиграл.

— Hintz und Diesendorff, — плотоядно произносил он две фамилии: мою и моей одноклассницы Малгожаты.

— Hintz und Diesendorff — zu mir! (Хинтц и Дизендорф — ко мне!) — по этому приказу мы срывались со скамеек, подбегали к учительскому столу и становились по обеим его сторонам: Малгожата справа, я слева.

— Nein! Diesendorff und Hintz! — командовал герр Полиффка, показывая, что мне надлежит встать справа, а Малгожате — слева. Когда же мы послушно выполняли команду, снова изменял задание и потом еще много раз повторял, все убыстряя темп: «Hintz und Diesendorff!», «Nein! Diesendorff und Hintz!», «Hintz und Diesendorff!», «Nein! Nein! Diesendorff und Hintz!» — вынуждая нас бегать вокруг стола.

Не помню точно, сколько раз мать скрепя сердце решалась оплачивать мои частные уроки английского, немецкого, французского, зато помню, что всякий раз обучение приходилось прерывать из-за осложнений финансового порядка.

Репетитор, найденный по объявлению, которое висело возле нашего дома на автобусной остановке («Английский язык — дешево, быстро, результативно, на любом уровне»), поблагодарил, когда мать заявила, что платить будет задним числом в конце месяца, и больше мы его не видели.

С соседкой, которая до войны жила в Париже и французский знала якобы превосходно, я целый месяц встречался дважды в неделю, однако, когда мать рассудила, что «с нашими возможностями это многовато», соседке работа перестала окупаться.

Дольше всего — два месяца — меня обучал студент-германист, нервный тощий верзила, который, когда я обратился к нему «пан Рысек», сказал: «Паны давно перемерли, называй меня просто Рысек». Мать платила студенту задним числом, но когда захотела вычесть за урок, который мы отменили, тот обиделся и учить меня отказался.

— Давали тебе что-нибудь эти уроки? — спрашивала она меня не раз, когда же я бормотал в ответ что-то невнятное, с явным облегчением говорила: — Я чувствовала. Я чувствовала, что дольше тянуть незачем.

Когда мать пришла к заключению, что я зря потратил свои лучшие годы и качусь по наклонной плоскости, падаю, лечу на дно, я решил изучать иностранные языки самостоятельно.

Совет, который мы получили в школе от герра Полиффки, несмотря ни на что показался мне убедительным: «Когда вам будут говорить, что изучать язык легко и приятно, когда вас будут завлекать современными методами обучения — в игре или во сне, не верьте: это чепуха! Языку можно научиться только одним способом: зубрежкой!»

Я начал с зазубривания слов, установив себе норму: вначале сорок, а затем пятьдесят в день. Слова, чтобы лучше запоминались, я переписывал в тетрадь и до бесконечности повторял значение каждого:

der Aal — угорь

der Aar — орел

das Aas — падаль, мертвечина

За полтора месяца я освоил «Немецко-польский карманный словарь», содержащий две тысячи основных слов, и взялся за «Малый польско-немецкий словарь», в котором их было в десять раз больше. Через три месяца я увеличил норму до шестидесяти слов в день и, отдавая обучению все больше времени, самозабвенно зубрил, зубрил, зубрил…

Хотя силы у меня частенько иссякали, хотя не всегда хватало терпения, труды мои приносили результат, и запас слов — поначалу только немецких, а потом и английских, и французских — с каждым месяцем возрастал. Я знал, как будет по-английски «кровяная колбаса», по-немецки «баобаб», по-французски «алебарда»; три иностранные армии слов, состоящие из сотен дивизий и тысяч батальонов, без устали маршировали в моем мозгу. Если бы обитатели всех стран мира, подобно малышам из частного детского сада моей матери, чаще всего задавали вопрос «Что это?»,

Was ist das?

What is this?

Qu’est-ce que c’est?

— я бы уже смог без особого напряжения объясниться по меньшей мере с половиной человечества.

Не забывая систематически пополнять запас слов («малые» словари вскоре были заменены «большими»), я начал заучивать наизусть обороты речи, выражения и целые фразы.

К числу моих любимых книг из дедушкиной библиотеки относилось «Новое руководство для ведения современных бесед на французском, немецком и польском языках, или Обычные и доверительные беседы, дополненные беседами о путешествиях, железных дорогах, пароходах, в помощь путешественникам или особам, посвятившим себя изучению одного из этих языков».

Хотя я отнюдь не предполагал, что когда-нибудь заведу с немцем или французом обычную либо доверительную беседу на одну из включенных в «Руководство» тем, я не мог отказать себе в удовольствии повторять на трех языках:

Извозчик! Во сколько обойдется поездка с тремя предметами багажа?

Будь любезен, распишись в гостевой книге.

Нет на моем столе огнива.

Ты желаешь иметь эти книги сброшюрованными или в переплете?

Сколько стоит метр этого сукна? Назови последнюю цену.