Из дневника фотолюбителя. Сборник рассказов - Эмма Павлова

Он пришёл так же неожиданно, как и всегда, привёл козу с собой и, главное, принёс хлеб. Большую булку хлеба он держал под рукой, я сразу увидел её, услышал запах хлеба всем своим нутром.

— Пей вот из-под козы молоко, — успел я услышать, как он буркнул и потерял сознание.

Теперь хлеб он давал мне по маленькому кусочку. Я мочил его в воде и ел. Хлеб для меня стал самым лучшим лакомством. Через три дня он опять снял цепь, освободил меня и всё повторилось. Пнув меня, как обычно, он прохрипел знакомые слова:

— Иди куда хочешь, пей, браток двоюродный, будь, как я.

У меня уже силы появились, может, от козьего молока, почувствовал я злобу лютую на него, и однажды в ночь захрипел у меня внутри зверь, поднял топор над ним, но опустить не смог, отбросил страшное оружие в сторону, да так что стена задрожала, а брат даже не шелохнулся в этот момент, продолжая лежать. Только утром говорит мне:

— Ну что ж, — рубанул бы, двоюродный. — У меня тоже жизнь кособокая, и свернуть опять с дороги мне не страшно.

Понял я, что он всё слышал, но не пошевелился и даже не испугался, наверное. У меня только слёзы хлынули от его слов — подросток я был ещё, шестнадцать только исполнилось. Отбросил он меня вниз лицом, да как зашипит:

— Клянись, что человеком будешь, а не пропащим!

Умывался я кровью из разбитого лица, а он тыкал меня в пол и повторял:

— Не мужик ты, слово твоё дерьма не стоит!

Опять приковал меня цепью и ушёл, не сказав ни слова. А вечером принёс бутыль самогона и давай заливать его мне в рот.

— Пей, браток, ты его любишь, пей, двоюродный, будь, как я, — шипел он мне в ухо.

Я выкручивался как мог из его цепких лап, но вскоре самогон решил своё дело, я забылся, а что потом было, припомнить уже не мог. Проснулся с разбитым лицом, но без цепей на ногах и свободными руками. Дверь открыта настежь, рядом — коза, а двоюродного нет в доме. И, удивительное дело, первая мысль у меня, как гвоздь воткнулась в мозг — коза голодная, надо её кормить. Никогда такого со мной не случалось, я не знал забот ни о ком, а тем более о животном. Я вскочил, огляделся, на столе стоял самогон, меня даже стошнило от его вида, смотреть не мог в ту сторону, где он стоял. Сам подумал, что коза лежала рядом, чтобы меня согреть, видно, привязалась она за это время ко мне, и теплом повеяло в моей душе от этой мысли, от присутствия живого существа со мной.

Утро следующего дня не забыть мне никогда. Открыл глаза и сразу почувствовал в теле необыкновенную лёгкость. Ну народился, что ли, я снова, подумалось мне, и всё тут! Радость в душе появилась непонятная, как будто счастье поёт мне свою песню. Непривычное состояние, даже растерялся я поначалу. Вышел я во двор, топор тот самый на глаза попался. Поднял его и стал бревно, что лежало во дворе, отёсывать, просто так, не думая ни о чём. А чем дольше работал, тем больше хотелось мне тяжёлую мужскую работу делать.

Сейчас, когда прошло с тех пор много времени, думаю, что само моё тело молодого растущего мужчины просило работы, без работы ведь человеку не прожить. Такая уж природа человеческая есть. А тогда так вот, неожиданно для самого себя, с большим желанием начал я строить дом. Материал мой брат двоюродный уже заготовил, может, сам строиться собирался. О своих планах он никогда не делился со мной, да и стал бы я в то время моей разгульной жизни слушать его, о чём-то серьёзном интересоваться.

Чистоту вдруг полюбил до крайности, наверное, даже. Может, душа требовала в память о моей молодой непутёвой жизни, а возможно, от грязи, что была со мной рядом, или какие-либо далёкие предки мои были из большой знати — этого мне тоже не дано теперь узнать. Но порядок я навёл и в доме, а чистотой прямо бредил — с утра пораньше хотелось только в отглаженной белой рубашке ходить на чистом теле. Со временем я сам научился стирать, даже крахмалить воротнички, и это вошло привычку, неизвестно только откуда, а потом и навсегда в мою жизнь.

Весна силу набирала, длиннее стали дни. От зари до полуночи работал теперь я, не отвечая на вопросы соседей, почти ни с кем не разговаривал, не хотелось видеть пьяниц здесь, занят был только работой. А раньше-то балагур я был, всегда навеселе, очень разговорчив и душа компании.

Работать тянуло теперь меня. Венец за венцом подрастал сруб моего дома рядом со старым домом. Это возбуждало и не переставало меня радовать. Дни пролетали в тяжёлой мужской работе. Дом я решил построить в одиночку, сам. Усталость обходила меня стороной, может, потому, что работа создавала настроение причастности к чему-то большому и важному. Иногда на соседнем дворе появлялась дивчина, весёлая, всё кричала мне и всегда в спину:

— Привет, голубь белый! — Засмеётся и убежит.

Мой названный двоюродный брат не появлялся здесь теперь никогда. Непонятное чувство к нему у меня было теперь, и я даже не знал, как бы я себя повёл сейчас, появись он рядом, не знаю. Но постепенно чувство чего-то такого острого к нему, так необходимого именно для меня, преследовало и не отпускало. Своё кресло, в котором привык теперь я отдыхать, стояло у запертой двери его комнаты, здесь я мысленно беседовал с ним, советовался, а иногда ночью даже засыпал в нём, просыпался в слезах. Кажется, мне не хватало его хриплого: «Браток двоюродный, ты здесь?» — его ухмылки, от которой у меня, когда-то начинали трястись руки.

Лето закрылось уже августом, но жара не спадала. Случалось иногда в эти дни со мной и довольно-таки непонятное. Вот как-то сижу сверху на гладко отёсанном бревне, от жары скользкого и пахнущего смолой, от запаха которой жить хотелось, да так что голова шла кругом.

Вдруг кажется мне, что кто-то сверху над головой на меня холодок навевает, будто лёгким крылом машет. Плечами чувствую: вот-вот коснётся меня, взглянул вверх — никого, облачко только над головой, как пух висит. Вздохнул я свободнее всей грудью и опять за работу принялся. А холодок вновь над головой ещё быстрее обдувает лёгким ветерком, плечи