Искатель. 1995. Выпуск №2 - Курт Сиодмак

Он усмехнулся, обнажив гнилые зубы. Казалось, ему было приятно рассказывать мне о своих невзгодах.

— Когда Донован попал в аварию, я сделал несколько снимков на месте падения самолета и сразу опубликовал в газете — удача была на моей стороне, ведь в Финиксе я оказался единственным фотографом. А сколько мне заплатили? Десять баксов! Другой бы выторговал втрое больше, но они знали, как я нуждаюсь в деньгах. Когда сидишь без цента в кармане, с тобой никто не считается — даже те, кому ты приносишь известность.

Он снова улыбнулся — словно радовался тому, что в жизни столько несправедливости.

— Чтобы заработать несколько долларов, я согласился сделать фоторепортаж для одной бульварной газетенки и заснял Донована в морге. Размотав бинты, я увидел пустой череп и сфотографировал его. Тогда у меня еще не было никого плана. Откуда я мог знать — может, у покойников всегда вынимают мозг? Затем я заснял вашу лабораторию. Ночью, через окно. И только на фотографии разглядел что-то бесформенное, плававшее в стеклянном сосуде. Присмотревшись, я понял, что это и есть недостающий мозг Донована. И еще мне стало ясно, что вы задумали что-то серьезное. Ведь никто не станет просто ради забавы вытаскивать у человека мозги и держать их в склянке, словно аквариумных рыбок.

Он засмеялся, довольный свой шуткой.

— Тогда я навел о вас кое-какие справки и начал следить за вами. Денег у вас не было, но, приехав за вами сюда, я увидел, как вы вышли из банка и положили в портфель уйму долларов. Вы поступили не слишком умно, перекладывая их прямо на улице. Я попросил у вас пять тысяч, а мог бы потребовать миллион, и получил бы его. Но какая разница? Все равно эти деньги сгорели бы, как и те, которые вы мне дали!

Он всхлипнул — без слез, глаза были сухими и безучастными.

У меня исчезли последние сомнения. Итак, оставшиеся негативы и фотографии сгорели вместе с деньгами. Я вылез из машины, чем снова испугал его. Ему показалось, что я уйду, оставив его и машину в таком неприглядном месте, как Малхолланд.

Вероятно, прежде он был неплохим парнем и добросовестным работягой — судя по всему, лишь крайняя нужда заставила его совершить бесчестный поступок. Не сумев извлечь из него никакой выгоды, он впал в отчаяние. Его можно было понять, Что бы он ни делал, как ни старался изменить судьбу, это лишь ухудшало его и без того несладкую жизнь.

— Вы сожгли не только деньги, но и мою камеру, — сказал он. — В комиссионном она стоила семьдесят пять долларов. Я за нее целый год расплачивался.

Видимо, он только сейчас опустился с облаков на землю и осознал весь ужас постигшей его катастрофы. Пять тысяч долларов были недостижимой мечтой, камера — реальностью.

Жить ему оставалось не больше полугода: запущенный туберкулез развивается очень быстро. Черт с ним, подумалось мне, пусть его похоронят на деньги Донована. Я вынул из кармана пачку банкнотов и протянул ему. Странно, но никакого воздействия на мои рецепторы не последовало. Донован не возражал против моего поступка.

Йокум уставился на деньги, не смея прикоснуться к ним.

— Купите себе камеру из чистого золота. И снимите приличную комнату в какой-нибудь лечебнице, — сказал я. — Вам нужно привести себя в порядок.

Он взял банкноты и беззвучно зашевелил губами.

Я пошел вниз — предпочитал пройти пешком полторы мили, отделяющие Малхолланд от бульвара Вентура, лишь бы не видеть его благодарного лица. Терпеть не могу сентиментальных неудачников.

До отеля я добрался на автобусе.

Уже собрав вещи для отъезда в Аризону, я позвонил Шратту. В трубке довольно долго слышались длинные гудки. Наконец мне ответили.

— Я спал, — подозрительно бодрым голосом объяснил Шратт. — Как дела, Патрик?

Я сказал, что завтра буду дома. Он не проявил энтузиазма — мне даже показалось, что мой ответ смутил его. Я даже испугался — неужели с мозгом произошли какие-то неприятности?

— Нет, нет, — поспешил заверить меня Шратт. — С ним все в порядке. Я только что измерил электрический потенциал. Он все время растет, уже приближается к полутора тысячам микровольт. Мозг тоже вырос — сейчас он вдвое превышает свои прежние размеры. Если дело и дальше так пойдет, нам придется поместить его в сосуд большей вместимости. Но питательного раствора у меня пока хватает. В общем, вам не о чем волноваться, Патрик.

Шратт пробовал успокоить меня, но при этом ничуть не торопил с возвращением. Он хотел, чтобы я остался в Лос-Анджелесе и выполнял все, что потребует от меня мозг. Слушая его, можно было подумать, что это он проводит эксперимент, а я помогаю ему.

— Мне здесь больше нечего делать. — Я с удивлением поймал себя на том, что оправдываюсь перед ним. — Я уже выяснил все, что хотел узнать, а других задач у меня не было.

Шратт бойко проговорил — как будто заранее обдумал свой ответ;

— Но ведь вам до сих пор неизвестно, зачем Донован послал вас в Лос-Анджелес! Как по-вашему, должна быть у него какая-то логика или нет? Или вы уже знаете, в чем состоял его план? Полагаю, именно этот вопрос нам необходимо выяснить в первую очередь — тогда мы сможем установить, сохранил ли он способность к целенаправленным решениям или их принятие невозможно в условиях автономности от центральной нервной системы.

Я не знал, что сказать, — Шратт задал мне слишком много задач, каждая из которых требовала времени на раздумья. И кроме того, я не мог избавиться от подозрения, что неожиданный интерес Шратта к моим экспериментам объяснялся его желанием задержать меня вдали от дома.

— Кстати, — добавил он, — как поживает Дженис? Вы с ней виделись? Она лежит в клинике «Ливанские Кедры».

— Она приезжала ко мне, — ответил я, — и мы разговаривали. Но еще не виделись.

— Как так? — удивился Шратт.

— Я звонил ей.

— Послушайте, вам нужно к ней съездить.

На этот раз в голосе Шратта звучала искренняя озабоченность.

— Хорошо, — сказал я, — может быть, я навещу ее. Но все равно завтра вернусь домой.

Он ничего не ответил, и я повесил трубку.

Был уже поздний вечер. Перед тем, как лечь спать, я положил на стол карандаш и лист бумаги. Мои веки отяжелели и закрылись. Шум за окном стал затихать. За стеной кто-то говорил по телефону, но вскоре голос превратился в какое-то неясное бормотание, слова потеряли смысл.

В полудреме мне почему-то вспомнилось имя, которое я где-то не так давно слышал: Антон Стернли. Оно несколько раз всплыло в моих сонных мыслях, а затем увлекло за собой, в кромешную темноту без сновидений…

28 ноября

По прошествии недели могу продолжить свои записи. Итак, в ночь после того, как я спалил ветхую лачугу Йокума, мне ничего не снилось — только слышался голос Шратта, без конца повторявшего одну и ту же нелепую фразу. Слова ни о чем мне не говорили, но в то же время заставляли дрожать от страха. Во сне мне почему-то казалось, что они представляют для меня какую-то серьезную опасность. «Во мгле без проблеска зари он бьется лбом о фонари и все твердит, неисправим, что призрак гонится за ним».

Голос явно принадлежал Шратту, и он вновь и вновь произносил эту странную, бессмысленную фразу, она весь день преследовала меня.

Я встал. Листок бумаги лежал там, где я его оставил, однако карандаш теперь был не справа, а слева от него. Я склонился над столом и задумался. Антон Стернли, квартал Пасадена, Байрон-стрит, 120. Кто он такой, этот Антон Стернли? Почерк Донована, а рука моя. Кому-нибудь сказать — не поверят, что возможно и такое.

Внизу было аккуратно выведено: «Пять тысяч долларов». А далее следовали цифры: 142235.

Я оделся и отправился на поиски этого человека.

Он и в самом деле жил на Байрон-стрит, но не в сто двадцатом, а в двести десятом доме. Из этого следовало, что мозгу Донована тоже свойственно ошибаться. А я-то уже готов был поверить в его непогрешимость!

На мой звонок дверь открыла девочка лет четырнадцати. Я спросил мистера Стернли, и она провела меня в небольшую библиотеку. Там за столом сидел совершенно седой пожилой мужчина. Увидев меня, он приподнялся.

— Доктор Кори, — представился я. — Меня прислал Уоррен Горас Донован.

Мои слова произвели довольно любопытный эффект. Мужчина снова сел и отвел глаза в сторону.

— Мистер Донован погиб, — с беспокойством произнес он.

— Я знаю, — сказал я. — Он умер в моем доме, на узловой станции Вашингтон.

Стернли предложил мне сесть, а сам откинулся на спинку кресла.

— Чем могу служить, доктор — спросил он.

— Донован хотел, чтобы я передал вам пять тысяч долларов.

Я вынул деньги из кармана, положил на стол. Стернли близоруко прищурился, затем с недоумением посмотрел на меня и переспросил:

— Пять тысяч долларов?

Я встал и пододвинул деньги к самым его рукам. Он тупо уставился на них. И вдруг улыбнулся.