Необыкновенные любовники - Анри де Ренье

Г-н де Валанглен провел уже порядочно времени в этих одиноких развлечениях. Однажды, когда он вернулся с такой прогулки, ему сообщили, что г-н д'Эгизи приезжал посетить его. На песке двора еще можно было заметить следы от колес его кареты. Г-н де Валанглен был весьма удивлен этим посещением, вспоминал о нем день или два, а затем перестал думать и продолжал свои верховые прогулки. Они были не совсем обыкновенны, ибо он возвращался из них с покрасневшими шпорами. Он искалечил при этом несколько лошадей; он требовал от них всего, что только возможно. Он пускал их в бешеный галоп, и они несли его наудачу через поля, если только он не заставлял их перескакивать самые высокие изгороди и самые глубокие рвы, как будто ему хотелось поочередно то достигнуть, то избежать чего-то такого, с чем он не мог ни соединиться, ни разделиться и что дразнило вызовом его икры и дыхание его коня. Иногда он даже пускался вскачь наудалую, закрыв глаза, словно для того, чтобы увеличить наслаждение опасностью, которой себя подвергал. И вот однажды, отдавшись вслепую продолжительному галопу, он, совершенно не ожидая этого, очутился во дворе замка Жиске, в двух шагах от г-на д'Эгизи, который вежливо приветствовал его и, приняв это невольное прибытие за ответный визит, предложил ему зайти в дом, чтобы передохнуть минутку. Г-н де Валанглен принял предложение и соскочил со своего выбившегося из сил коня.

Без сомнения, г-ну д'Эгизи дался в руки один из тех случаев, когда самый одинокий и хмурый человек испытывает потребность в общении с другими. Г-н Де Валанглен последовал за ним в низкий зал, где пылал камин. Г-н д'Эгизи, очень похожий всем своим видом на персонаж комедии, стал звать по именам воображаемых лакеев. Их всех заменял ему единственный слуга, и не раз маленькому человечку приходилось самому мыть колеса или чистить скребницей лошадей, впрягаемых в карету, которою он так тщеславился. В этот день слуги не было дома. Г-н д'Эгизи прекрасно знал, что он отправился покупать овес: поэтому, несколько раз позвав его во все горло, он сам пошел и вынул из буфета блюдо, графин и два стакана. Он наполнил их розоватым вином, прищелкнул языком и, после краткого молчания, вдруг обратился к г-ну де Валанглену, сушившему у камина свои сапоги:

— Клянусь честью, сударь, я счастлив видеть вас, потому что я обязан вам благодарностью и давно хотел вам ее выразить. Я слишком в долгу перед вами в одном деле, о котором вы знаете, чтобы допустить со своей стороны неблагодарность. В то время, как вся клика из Куржё с готовностью соглашалась с тем, что я в состоянии был совершить преступление, которое вменяла мне выдумка глупой толпы, вы один защитили меня от этих проклятых языков и один усомнились в том, что я способен убить человека иначе, нежели в законном поединке, по всем правилам чести, как дворянин, который мстит за себя, а не поступает подобно мужлану, убивающему из-за угла без вызова и секундантов. Такие вещи, сударь, не забываются и сами заставляют забыть многое, ибо, — добавил он, ободренный молчанием г-на де Валанглена, — у меня имелось достаточно оснований вас ненавидеть, и я ненавидел вас, как ненавидят человека, являющегося причиной невознаградимого ущерба и безграничного оскорбления.

— Вы видите, сударь, — отвечал холодно и просто г-н де Валанглен, — что небеса вняли вашей досаде и приняли на себя заботу о вашей обиде. Они проявили даже крайнюю суровость, чтобы удовлетворить их. Они отняли у меня девицу де Ла Томасьер в ту самую минуту, когда я уже думал, что она принадлежит мне. Они привлекли ее с внезапной непреодолимостью, так, что мы оба потеряли ее, вы — не имея возможности ее получить, а я — удержать. Это составляет некоторое различие между нами, и преимущество, сударь, не на моей стороне, ибо, будь вы моим злейшим врагом, я не пожелал бы вам оказаться на моем месте и терпеть мои мучения.

Г-н де Валанглен сам удивился, что так заговорил. Он огляделся вокруг себя, как если бы не вполне понимал, где он находится. Огонь потрескивал в камине. Вино краснело в стаканах. Г-н д'Эгизи вертелся на стуле своей маленькой забавной персоной. Лицо его терялось в локонах обширного парика. Г-н де Валанглен смотрел на него внимательно и спрашивал себя, неужели это действительно он сам, ведущий беседу с человеком, которого он едва знает, притом более всего с его смешной стороны и, во всяком случае, недостаточно, чтобы обсуждать с ним такой интимный и горестный предмет. Не сам ли он затворился в пустынном Болиньоне для того, чтобы никто не мог докучать ему расспросами о том, что ему хотелось утаить от всех? Он бежал в уединение от всякого неуместного любопытства; он подавил в себе желание найти утешение для своей печали в том, чтобы с кем-нибудь поделиться ею; он запретил себе поверять свои мысли кому-либо кроме самого себя, и потому он внезапно удивился тому, что высказал самые потайные из них какому-то г-ну д'Эгизи, которого, повстречайся тот ему на улицах Куржё, он удостоил бы лишь самого сухого поклона и самого холодного приветствия.

Странная непоследовательность! Но разве не бывают минуты, когда язык наш сильнее нашего молчания, когда субстанция накопившегося в нас страдания выступает, можно сказать, как пот, в невольных словах? Эта необходимость столь сильна, что она предает нас первому встречному, причем даже наше изумление не успевает помешать нам так поступить.

— Хотя, подобно вам, я хорошо вижу разницу между нами, — отвечал г-н д'Эгизи, — разница эта представляется мне иною, и не к моей выгоде. Позвольте мне, сударь, объяснить ее по-своему, и окажите мне честь некоторым терпением.

Г-н де Валанглен приблизил свои руки к огню и стал греть их попеременно.

— Подумайте, сударь, — продолжал г-н д'Эгизи, — о состоянии, в котором я оказался, когда этот старый негодяй де Ла Томасьер столь тягостным образом отказал мне в руке своей дочери. Я любил ее, сударь, так же, быть может, как любили ее и вы. Прибавьте к этому, что отказ был чрезвычайно вежлив. Хитрая лиса не сказала мне ничего такого, чем бы я мог оскорбиться, но его пренебрежение не было для меня от этого менее жгучим. Вы скажете мне, сударь, и я не стану вам возражать, что я не заслужил чести, которой домогался, и что девица де Ла Томасьер была достойна лучшего человека, нежели я? Вы в этом правы, сударь, и дальнейшее доказало это, ибо вы достигли успеха там, где я потерпел неудачу, так как вы получили согласие и от ее отца и от нее самой, и, не случись непредвиденного обстоятельства, она была бы теперь вашей женой.

— Все это хорошо, сударь, — прервал его г-н де Валанглен, — но не делает ли именно это судьбу мою столь горькой и смешной? Разве вы не видите в этом самом причину моего отчаяния и моего желания покончить с ним своей смертью? Ибо не моя вина в том, что мой конь уже двадцать раз не дал мне сломать себе шею! В настоящую минуту я говорю вам об этом спокойно, но это не должно вас обманывать: я вскоре вновь предамся бешенству, которое меня терзает и не дает мне ни минуты покоя. Может ли кто-нибудь не впасть в отчаяние, утратив такую прекрасную надежду? Какая игра судьбы, сударь, уже видеть себя на пороге желанного супружества, как вдруг за вашим счастьем захлопывается ужасная дверь монастыря! Прибавьте к этому, что девица де Ла Томасьер сама решилась на то, что совершила, вполне независимая в своей жестокости, и во имя такого предлога, сударь, упорство в котором до сих пор заставляет меня краснеть за нее.