Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.) - Владимир Топоров

Но если князь не счел нужным обратиться к самому Сергию, то последний посылает князю книги с благословением великому князю, князьям и воеводам, всему православному воинству. И послание пришло в нужный момент:

Слышав же князь великий Дмитрей Иванович таковое писание к себе от преподобного старца Сергия и нача плакати от радости любезно и нача целовати посланника. И утвердися сердце государю великому о послании от преподобного старца Сергия, и еще даст великому князю посланник от старца оного посланный хлеб Богородицын. Князь же великий сьеде хлеб Пречистые Богородицы и простер руце свои на небо и возопи гласом великим: «О, велико имя Пресвятыя Богородица, помогай нам молитвами твоего угодника преподобнаго Сергия» […]

После слов митрополита Киприана при встрече вернувшегося на Москву Димитрия, в которых дается самая высокая оценка Сергию (см. ниже), уже в самом конце текста Забелинского списка еще дважды упоминается преподобный в известном и по другим спискам и редакциям эпизоде, который хронологически должен был бы находиться в тексте несколько раньше (строго говоря, одновременно), чем описание встречи Димитрия митрополитом Киприаном в стольном граде Москве. Едва ли это нарушение хронологии можно объяснять как прием, усиливающий художественный эффект. Скорее это дефект монтажа композиционных блоков. Сам же эпизод — трапеза в Троице, когда Сергий, сотворив «Достойно», вопрошает братию, что се есть. Никто не может дать ответа, а Сергий объявляет, что Димитрий вернулся здоровым на свой стол. Вместе с тем нельзя, конечно, исключать, что, помещая этот эпизод с провидческими словами Сергия в конце текста, составитель не думал о своего рода pointe «сергиевой» темы.

Подводя итог теме Сергия Радонежского в повестях Куликовского цикла, можно сказать, что всюду, исключая «Задонщину» и «Летописную повесть о побоище на Дону», фигура Сергия присутствует и обнаруживается тенденция к созданию мифологизированного предания о Сергии в рамках событий 1380 года [479].

ПРИЛОЖЕНИЕ III

СЕРГИЙ В «СЛОВЕ ПОХВАЛЬНОМ» ЕПИФАНИЯ. АВТОПОРТРЕТ АВТОРА. СТИЛЬ

В «Слове похвальном», как бы имея в виду требования самого жанра и считая, что кашу маслом не испортишь, Епифаний отпускает на волю свой выдающийся риторический талант, не стесняя себя увеличением объема этой заключительной части. Разбирать этот текст обстоятельно значит воспроизвести его в сопровождении комментариев. Предпринимать такой анализ здесь едва ли целесообразно. К тому же, многое из того, что относится к Сергию, уже использовалось выше и не нуждается в повторении, хотя сам Епифаний возвращается к одному и тому же по многу раз, слегка (чаще всего) меняя ракурс.

Начало «Слова», первый его абзац, выдержано в серьезном тоне. Епифаний твердо знает, что можно и чего нельзя, каким должен быть автор, да вот грехи и темперамент ставят его в сложное положение. В частности, он знает, что надо соблюдать царскую тайну, ибо несоблюдение ее пагубно и опасно. Но царские тайны его не касаются. Зато непосредственно к нему относятся славные Божии дела, совершенные некиим человеком, чье имя здесь нарочито не упоминается по недостоинству автора и далеко не сразу появится в тексте. Об этих делах этого человека Епифаний, кажется, знает более, чем кто–либо иной, и ему бы и карты в. руки — все собранное и узнанное записать. Но что–то мешает ему. Себя он сейчас считает недостойным столь высокой задачи: Никто же бо достоинъ есть, неочищену имея мысль вънутрьняго человека; таковъ сый страстный азъ, пленицами многыми греховъ моих стягнути, таковымь преславным вещемь нелепо бе мне коснутися, но разве точию безакониа моа възвещевати и пещися о гресехъ моих. Но что грехи, когда желание привлачит мя и недостоинъство млъчати запрещает ми, и греси мои яко бремя тяжко отяготеша на мне [figura etymologica]. Максимальная неясность в отношении выбора порождает серию вопросов (этот прием сгущения вопросительного пространства Епифаний не раз применит и в дальнейшем):

И что сътворю? Дръзну ли недостойне к начинанию? Что убо реку ли или запрещаю в себе? Окаю ли свое окаанmство? [и снова figura etymologica]. Внимаю ли въсходящим на сердце мое блаженьствомь о преподобнемь? (в первый раз, хотя и не по имени назван субъект похвального слова).

Сам ответить на эти вопросы Епифаний не хочет, или не может. И здесь обращается с просьбой о помощи к Сергию (Отче), чтобы у него, недостойного Епифания, не помрачился ум. Он просит вразумить и научить его. Много раз перебирая свои пороки, страдая от несовершенства, источая слезы, Епифаний боялся, что ему не удастся осуществить свое желание. Несмь бо доволенъ по достоянию хвалы тебе принести, но малая от великых провещати. А между тем душеполезные слова могли бы укрепить не только тело, но и душу и окръмляти къ духовным подвигом: поне же светла, и сладка, и просвещенна нам всечестных нашихъ отець възсиа память, пресветлою бо зарею и славою просвещающеся, и нас осиавают [с нагнетением «этимологических фигур»]. Епифаний вспоминает, что духовные слова называют ангельской пищей и что, удивляясь Божьему величию, Давид обращался к Богу — Коль сладка грътани моему словеса Твоя, паче меда устомь моим! Вразумленный Им, он возненавидел путь лжи. Свое положение Епифаний сравнивает с Давидовым: как тот удивляется Богу, так и Епифаний дивится Сергию (здесь впервые возникает в тексте его имя):

Сему убо въправду подобает дивитися, и достойно есть ублажити: зане и онъ, человекь подобострастенъ нам бывъ, но паче нас Бога възлюби, и вся краснаа мира сего, яко уметы, въмени и презре, и усердно Христу последова, и Богъ възлюби его.

Хвала Сергию пользу принесет ему, но для нас, оставшихся, это — духовное спасение. Это, да еще ссылка на обычай для памяти последующих поколений передавать в писаниях подвиги святых, чтобы они не канули в глубине забвения, убеждают Епифания, что писать надо, паче же разумно словесы сказающе, подобно сим открывати, яко не утаити ползу слышащим. Эмоциональную силу рассказа о добродетели и ее воздействие Епифаний сознает вполне: такой рассказ, слово может многых умилити, яко же жалом душу уязвити и къ Богу чистым житиемь подвигнуты. И напомнив, что именно Сергий привел к Богу многие души, Епифаний неожиданно, без изготовки обрушивает на читателя поразительный по длительности «портретный» поток, членящийся на несколько частей по способу выражения добродетелей Сергия. В первой части — два десятка эпитетов, далее следует часть, где характеристики преподобного строятся по принципу «кому кто» (11 примеров) [480], за ней следует фрагмент, реализующий схему Adj. (эпитет) & Subst. (тоже 11 примеров), затем «сборный» фрагмент, где ведущий принцип описания — определительная конструкция с Gen.; ее продолжает часть, открывающаяся сравнением акы, которое будет подхвачено некоторое время спустя, пока место уступается фрагменту, где почти все определяется схемой «кому кто», уже встречавшейся ранее и имеющей повториться после акы–фрагмента. Гигантомания описателя очевидна, чувство меры непоправимо нарушено. Художественный прием становится, забыв свою исходную цель — «портретное» описание добродетелей преподобного, самоцелью. Сергий становится поводом для смотра бесконечно повторяющегося, «инерционного» парада «приемов». Вот этот монстр не знающей меры риторической эрудиции:

[…] преподобный игумен отець нашь Сергие святый: старець чюдный, добродетелми всякими украшенъ, тихый кроткый нравъ имея, и смиреный добронравый, приветливый и благоцветливый, утешителный, сладкогласный и благоподатливый, милостивый и добросръдый, смиреномудрый и целомудреный, благоговейный и нищелюбивый, страннолюбный и миролюбный, и боголюбный;

иже есть отцамь отець и учителем учитель, наказатель вождем, пастырем пастырь, игуменом наставник, мнихомь началникъ, монастырем строитель, постником похвала, млъчялником удобрение, иереом красота, священником благолепие;

сущий въждь и неложный учитель, добрый пастырь, правый учитель, нелестный наставникъ, умный правитель, всеблагый показатель, истинный кормник, богоподателный врачь, изящный предстатель, священный чиститель, началный общежитель, милостыням податель, трудолюбный подвижникь, молитвеникъ крепокь,

и чистоте хранитель, целомудриа образ, столпъ терпениа; иже поживе на земли аггельскым житиемь и възсиа въ земли Русте и, акы звезда пресветлаа; иже премногую его добродетель людем на плъзу бысть многым, многым на спасение, многым на успех душевный, многым на потребу, многым на устрои;