Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник) - Борис Подопригора

Новосёлова он нашёл в аудитории. Тот вместе со всей группой в очередной раз перебирал секретные портфели. Борис молча протянул ему карту. У Ильи с нервяка затряслись руки:

– Где нашёл?

– Где нашёл, там уж нет. В «джейнсовский» справочник пятьдесят седьмого года вложил. Чтоб на века. Если б не день рождения Латифундии, хрен бы догадался…

– Соболенко?

– А кто, дух святой? За руку его я, конечно, не поймал, но ведь не сама же карта в спецфонд улетела.

– И чего делать будем?

– Чего делать, чего делать… Думать надо. Нет, ну какая же сука… Ладно, опечатывай портфель, вечером обсудим, что и как…

Но обсудить «что и как» не получилось. Тут же на лестнице Борис встретил Виталика – он с озабоченной физиономией торопился на родной этаж. Увидев Глинского, зачастил:

– Старый, я тут слышал – у Военпреда карта пропала… Чем могу помочь? Кстати, про сабантуйчик у Людки в курсе? Пойдём? У тебя гитара – в «Хилтоне»?.. Ты чего, старый?!

У Глинского задёргалось лицо:

– Сабантуйчик, говоришь?..

Борис понял, что врезал Виталику в челюсть, только когда тот скатился чуть ли не до конца лестничного пролёта. Сам подняться Соболенко не смог – сильно ударился головой о ступеньки. К нему подбежали офицеры-спецпропагандисты и пытались было оттащить к себе на этаж. Но потом, поняв, что дело серьёзное и без огласки всё равно не обойдется, быстро доложили о драке и о пострадавшем дежурному по институту. Тот мигом поднялся на третий этаж, да ещё прихватил оказавшегося под рукой майора-начмеда с характерной кличкой Паша-понос. Когда к месту событий протолкался Новосёлов, дежурный по институту уже принял решение задержать Глинского «до последующего выяснения обстоятельств». Так что на полянку к Латифундии в тот день не попал ни Борис, ни Соболенко…

После краткого дознания Глинский, что называется, с лёту получил неизбежный в таких случаях «файв», иначе говоря «пять суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте». Начкурса уже через день отправил его в исторические Алёшинские казармы. Ничего такого особо страшного на «губе» не оказалось. Правда, беззубый капитан, помощник коменданта, сначала попугал Бориса жуткой улыбочкой и обещанием показать камеру, где, «не переставая, блюют кровью, с тридцать седьмого года начиная», но потом выяснилось, что это у капитана просто прикол такой – для новичков. А зубы он не успел вставить взамен потерянных на футболе. Глинский деликатно предложил помощь мамы, Надежды Михайловны. Помощник коменданта так же деликатно согласился. И, надо сказать, сиделось Борису относительно легко – ну строевой подготовкой занимались по утрам, ну кормили не очень, ну камера – «специфическая»…

Но, во-первых, сходивший к Надежде Михайловне в клинику капитан регулярно поил Глинского кефиром, молоком, а раз даже угостил мороженым. А во-вторых, он после строевой забирал Бориса себе в кабинет – якобы наглядную агитацию подновлять. На самом деле «арестант» деловито переписывал капитану лекции по марксистско-ленинской подготовке заодно с конспектами первоисточников. Но и на то, чтобы подремать на топчанчике, время тоже оставалось.

Правда, вернувшись через пять суток в институт (надо сказать, что на более серьёзные сроки виияковцев от учебы старались не отлучать), Глинский попытался впарить однокурсникам, что сидел именно в той самой камере, что и Лаврентий Палыч Берия после его исторического и окутанного тайной ареста. Но Борису, разумеется, не поверили. Про эту камеру рассказывали буквально все вернувшиеся с «губы». Некоторые даже и призрак Берии видели, а китаисту по кличке Репс (позднее ставшему серьёзным профессором и всяческим академиком) этот призрак даже оценки в сессии предсказал – две четвёрки, две пятёрки. Правда, рассказал Репс об этом уже после сдачи сессии, но лишь потому, что такое условие сам же призрак и поставил. А как возразишь Лаврентию-то Палычу?..

Ещё через пару дней состоялось комсомольское собрание курса, посвящённое непосредственно Борису. Проходило оно занудливо и чинно. В президиуме сидел замполит факультета полковник Фаддей Тимофеевич Мякишев. Он и открыл собрание:

– Товарищи курсанты! Вольно, садись! Значит, предстоит нам рассмотреть личное дело комсомольца Глинского, учинившего в стенах института безобразную – у меня нет других слов – драку… Ну вы все в курсе… В результате кандидат в члены КПСС Соболенко получил травму. По медицинской справке – ушиб затылка. Значит, довожу, товарищи комсомольцы, до вашего сведения: командование факультета предлагает исключить курсанта Глинского из рядов ВЛКСМ и возбудить перед начальником института ходатайство об его отчислении. А что делать?.. Прошу высказываться. Секретарь, ведите собрание!

Курсанты от неожиданности предложения взволнованно загудели. Все уже, конечно, знали подробности произошедшего и полагали, что если уж кого и наказывать, то «пострадавшего» Соболенко. Борис после того, как прозвучало слово «отчисление», ощутил, как по спине пробежал холодок. Сидевший в президиуме «коммунист Новосёлов» ободряюще подмигнул: мол, не боись, всё идет по плану. Илья ещё до собрания предупреждал, что начальство хочет устроить спектакль – потребовать строжайших мер в расчете на «комсомолию», которая по молодости примет более мягкое решение. А не считаться с решением комсомольского собрания в данном конкретном случае уже нельзя – демократический централизм, знаете ли…

Начальство было в курсе причин драки, конечно, неофициально, но всё же это влияло на многое. Вообще говоря, на всё. Выступавшие однокурсники, со многими из которых провёл соответствующую работу Новосёлов, вели себя грамотно. Они не бросились оголтело защищать Бориса, но говорили о произошедшем как о стечении драматических обстоятельств. О том, что Борис вступился за честь Женщины – «комсомолец Глинский имел основание считать, что её оскорбил кандидат в члены КПСС Соболенко, да ещё прямо в день её рождения», что, дескать, и обострило ситуацию. Договорились до того, что Борис «лишь отрезвляюще толкнул однокурсника, не рассчитав своих физических кондиций. А тот не удержался на скользкой, только что вымытой лестнице». «Форс-мажор, – витийствовал не по годам рассудительный Борух, – и никакой общественно осязаемой составляющей в данном инциденте нет, и не надо частный эпизод возводить в ранг политической преднамеренности». Мякишев такие словесные пируэты слышал нечасто, поэтому почти проснулся.

Много чего наговорили, напридумывали. Единственное, что так и не было произнесено вслух, – это правда о причинах «безобразной драки». Соболенко ничего не пытался пояснить или опровергнуть, так и просидел всё собрание молча, уставившись в стол. Наконец слово взял секретарь комсомольской организации факультета. Он произнес длинную речь в пользу «сытых волков и целых овец». Дескать, с одной стороны – «налицо, как совершенно справедливо заметил коммунист Мякишев, вопиющий факт неуставных отношений», а с другой – «сила коллектива состоит в вынесении не столько строгого, сколько всесторонне взвешенного и поучительного решения». Своими руладами про одну и другую стороны комсорг вновь усыпил полковника Мякишева, пару раз прикрывшего зевок ладошкой. Остальным эта ритуальная игра и подавно надоела.

Когда перешли к голосованию, за исключение Глинского не проголосовал никто. За строгий выговор – четверо – все партийные, кроме Ильи. Просто за выговор – пятьдесят семь комсомольцев. Борис выдохнул, поняв, что, похоже, на сей раз пронесло. Он и впрямь отделался «малой кровью». Любопытно, что отсиженные пять суток ареста ему даже не записали в карточку поощрений и взысканий. Как выразился однажды тот же Мякишев: «Надо уметь беречь оступившихся».

Вот в ВИИЯ таких и берегли, как могли, но не всех, а только «человеков». «Говна кусков» не жалели. Так что, по большому счёту, в человеческих качествах «индивидуалиста» Глинского никто не усомнился. Однако факультетское начальство, рассмотрев историю с дракой «со всех сторон и под микроскопом», всё же решило, что всю эту дерьмовую интригу можно было разрулить мудрее и взрослее, а не так, как Глинский – рубанул, понимаешь, сплеча… За дело, конечно, но… Горяч парень слишком, вспыльчив. Или слишком на папу надеется? С тех пор и пошла вот эта формулировка «вспыльчив» в характеристики-аттестации Глинского. А попав, так уже оттуда не вылезала всю его последующую офицерскую жизнь. Кадровики на каждом новом месте его службы не решались сами убрать эту характеризующую деталь. И последующим командирам не советовали: дескать, кто-то раньше неслучайно же это написал? А ну как он и вправду что выкинет? Спросят, почему проглядели? А так… никто ничего не проглядел, ясно же написано – «вспыльчив». Какие вопросы?