Марина Цветаева. Письма 1933-1936 - Марина Ивановна Цветаева

— Компромиссный совет: если Вы так уж держитесь за жестокие, неправедные определения жертвы — как ерунды и дребедени, всё же уберите кавычки, ибо помимо их оскорбительности и моей оскорбленности, в них, за Ва*с — нехорошо в стихах — столько кавычек, это уже — вроде статьи. Стихи должны писаться словами безусловными — а не условными. Сам прием — дешев — не сердитесь, то же самое, как какой-нибудь пурист из «Посл<едних> Нов<остей>», за ленью, употребляет какой-н<ибудь> советский ходкий, якобы ненавистный ему, а по существу — необходимый — оборот. Если Вы эти вещи (жалость, любовь, труд) — ненавидите, разбивайте их по существу. (Ницше.) Если Вы эти словесные трафареты ненавидите — не употребляйте их. Нельзя отказываться от вещи полным е*ю же — ртом. Отречение прежде всего — изъятие себя из её, её из своего оборота.

…Тут двое стихов, неслитых и неслиянных. Вторые — 5 строк, законченных и замечательных. Это совсем отдельные стихи, с теми незнакомые, связанные только одинаковостью размера. Прочтите сами, забыв начало:

Бедность легко узнают по заплатке,

Годы — по губ опустившейся складке,

Горе?

Совсем, совсем хорошо

Но здесь начинаются прятки

Эта любимая, взрослых, игра.

— Всё, разумеется, в полном порядке.

(У собеседников с плеч гора)[1839].

_____

Только, не у собеседников, а у собеседника. Непременно. 1) Та*к мне запомнилось, а мне всегда[1840] запоминается по лучшему. Так напр<имер> у Бальмонта — Морское дно — последние слова поэмы: — Два слова сказала мне дева со дна — Мне вам передать их дано. — Я видела солнце, сказала она — Что дальше — не всё ли равно. Так я, 14 лет, прочтя — запомнила. А у него оказалось: после[1841]. Ведь насколько хуже — и по звуку (да—а—альше и после) и по ограниченности понятия «после» — временем (дальше — и время, и пространство: даль годов и верст, просто — даль). Кроме того, с первой строки до последней мы видим у Вас не ряд лиц, а одно лицо, лицо одного человека — бедного, стареющего — работу жизни над одним, данным человеческим лицом. И (последнее, фактическое) нас всегда спрашивает (Как поживаете?) один собеседник, а не двое и не трое. Проведите стихи на единстве — показуемого и вопрошающего, тогда каждый в них себя узнает, ибо в этом назначение и победа стихов, чтобы каждый себя в них узнал, а невсе. (Всех — нет, т. е. есть — и тогда нет никого.)

Вот, мой родной, по полной чести и совести, что* я думаю об этих Ваших стихах. Пришлите еще, если есть. И — пишите еще, этого дыхания Вам ничто не сузит. Пусть стихи будут Вашим безграничным вздохом.

И опять возвращаюсь к письмам и стихам. Слейте. Берите из себя письменного (не из писем, а из того, кто — или верней: что* их в Вас) пишет.) Отождествите поэта с человеком. Не заставляйте поэта говорить ни жёстче, ни презрительнее, ни горше, чем говорит человек (не когда с другими говорите, и м<ожет> б<ыть> даже — не когда со мною, а — с собою).

Ведь смотрите: Ваше письмо и Ваши стихи — на той же бумаге, тем же чернилом, тою же рукою, тем же присестом руки — и два разных существа. Человек (Вы*) — несправедливо и неправедно — беззаботностью друзей и близких, пропустивших начало болезни — обреченный, 26 лет (?)[1842] — не-жить, отсутствовать, смотреть на горы — вместо того чтобы их брать, да еще — поэт, т. е. самая уязвимая, и в полном здоровье непрерывно ранимая природа — этот человек, почти мальчик, находит в себе мужество сказать: «…и умирают от чахотки под мостом, тогда как я сейчас в отличных условиях» тогда как в священном праве был бы прямой удар Богу: — Почему столько идиотов, моих сверстников, растрачивают свой избыток сил: мускулов — дыхания — сердца — крови — по футбольным и иным площадкам, топчут его — на этих площадках — ногами — Твое дыхание — ногами топчут! — тогда как я, существо разумное и одушевленное, а м<ожет> б<ыть> и избранное — просто не могу дышать. Кто взял мои легкие? За что?

— Нет, Вы думаете о несчастнейших себя: о подмостных, о вконец недвижных — во всем Вашем вопле (чистого отчаяния) ни звука — упрёка и справедливого бы негодования — никакого равнения по счастливейшим. Ваш вопль — чист.

А поэт — Вы* — больничную палату берете в кавычки. И Вы думаете я* ему — верю??

О Вашей болезни («так может длиться годами, десятилетиями…») я Вам напишу отдельно, я об этом непрерывно думаю — и тут нужно что-то решить раз-навсегда.

Но так как я Вам каждый день обещала — радость (а письмо невольно вышло серьезное) — вот стихи, единственное достоинство которых — тождество с бывшим (и сущим во мне каждый день и час моей жизни).

До завтра!

                                       М.

Снеговая тиара гор —

Только бренному лику — рамка.

Я сегодня плющу — пробор

Провела на граните замка.

Я сегодня сосновый стан

Догоняла на всех дорогах.

Я сегодня взяла тюльпан —

Как ребенка за подбородок.[1843]

_____

                                       МЦ.

16-го — 1 7-го августа 1936 г.

Савойя.

Впервые — Опыты. VIII. С. 21 25. СС-7. С. 592-595. Печ. по СС-7.

77-36. А.С. Штайгеру

Женева

3-го сентября 1936 г.[1844]

— Может быть только во времена Герцена и Огарева и их Наташ[1845] с такой горечью из Швейцарии — в Швейцарию же — посылались приветы

                                       МЦ.

Впервые — Труды симпозиума в Лозанне. С. 75. (публ. С. Карлинского). СС-7. С. 595. Печ. по СС-7.

78-36. Б.Г. Унбегауну

Приветствую дорогого и милого Бориса Генриховича из Женевы, где я зайцем — на несколько часов[1846].

Очень, очень