Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана - Эмиль Золя

— Ты уже обедала, — значит, свободна? Тогда, душенька, едем со мной… Нана вернулась.

Каролина уселась рядом с Люси, а та продолжала:

— Знаешь, милочка, пока мы тут с тобой болтаем, она, может быть, уже умерла.

— Умерла? Это еще почему? — воскликнула Каролина. — Да где она? Отчего умерла?

— В Гранд-отеле… от оспы… ох, это целая история!

Люси приказала кучеру поторопиться. И пока лошади неслись по Королевской улице и потом вдоль бульваров, она, еле переводя дух, отрывистыми фразами поведала Каролине похождения Нана:

— Ты себе и представить не можешь… Нана приехала из России, уж не знаю почему, говорят, повздорила со своим князем… Оставляет багаж на вокзале и едет прямо к тетке, помнишь, к той самой старухе… Ладно! Там она застает своего мальчугана в оспе; наутро младенец умирает, и она схватывается с теткой из-за денег; она обещалась высылать деньги, но тетка даже гроша ломаного не получила. Говорят, что ребенок потому-то и умер; оно и понятно — заброшенный, неухоженный мальчик… Ладно! Нана удирает, едет в отель, там встречает Миньона как раз в ту самую минуту, когда вспоминает о своем багаже… Вдруг ей становится плохо, начинается озноб, тошнота, и Миньон везет ее домой и обещает позаботиться о багаже. Ну, что скажешь? Так и нарочно не выдумаешь! Но самое занятное впереди: Роза узнает о болезни Нана, возмущается, что та осталась одна в каких-то меблированных комнатах, ревет, бежит за ней ухаживать… А помнишь, как они друг друга ненавидели, просто как фурии! Так вот, душка, Роза велела перевезти Нана в Гранд-отель, чтобы та хоть умерла в шикарном месте, и провела с ней три ночи, сама рискуя жизнью… Мне это Лабордет рассказал. Вот я и еду посмотреть.

— Да, да, — возбужденно прервала ее Каролина. — Мы непременно зайдем к ней.

Они приближались к месту назначения. Бульвары были забиты экипажами и пешеходами, и кучеру пришлось придержать лошадей. Как раз сегодня Законодательное собрание высказалось за войну; со всех улиц валили толпы, запрудив тротуары и мостовые. Там, за церковью св. Магдалины, садилось в тучу солнце, окрашивая небо в кроваво-красный цвет, зажигая пламенем пожара окна верхних этажей. Спускались сумерки, наступал тот гнетущий и грустный час, когда улицы глубокими ущельями уходят во тьму, еще не пробуравленную острыми лучиками газовых фонарей. В недрах этой устремлявшейся вперед людской массы нарастал отдаленный гул голосов, горели на бледных лицах глаза, и внезапное веяние одуряющего страха сковывало души.

— Вот Миньон, — произнесла Люси. — Он сейчас нам все расскажет.

Под просторной аркой Гранд-отеля стоял Миньон и, нервически ежась, вглядывался в толпу. Когда Люси обратилась к нему с вопросом, он вспылил и крикнул:

— А я почем знаю! Вот уже два дня я не могу вытащить оттуда Розу… В конце концов просто глупо рисковать собственной шкурой! Хороша же она будет вся в рябинах! Только этого нам недоставало.

Одна мысль, что Роза может лишиться красоты, доводила его до бешенства. Без всякого зазрения совести он оставил Нана на произвол судьбы: отказываясь понимать это глупейшее женское самопожертвование. Но тут, пересекши бульвар, к ним присоединился Фошри и, не скрывая беспокойства, спросил, что слышно; мужчины стали понуждать друг друга идти наверх. Соперники с некоторых пор перешли на «ты».

— Все в том же положении, голубчик, — вздохнул Миньон. — Тебе непременно надо подняться и убедить ее уйти.

— Покорно благодарю! — отпарировал журналист. — Почему бы тебе самому не подняться?

Когда Люси осведомилась, в каком положении находится Нана, оба стали умолять ее увести Розу, а то они рассердятся. Однако Люси и Каролина замешкались внизу. Они заметили Фонтана, который, заложив руки в карманы, брел по бульвару, с любопытством вглядываясь в лица прохожих. Узнав, что Нана здесь и больна, он тут же изобразил печаль:

— Бедная девочка! Пойду пожму ей руку! А что у нее?

— Оспа, — бухнул Миньон.

Актер направился было к входу, но, услышав эти слова, повернул к воротам и пробормотал, передернув плечами:

— Да, черт побери!

Оспа — это не шутка. Фонтан сам чуть не заболел оспой, когда ему было лет пять. Миньон начал рассказывать историю одной из своих племянниц, умершей от оспы. А уж Фошри имел полное право рассуждать об оспе: до сих пор у него остались после нее следы, — и он показал желающим три маленькие оспинки на переносице; и так как Миньон снова стал посылать Фошри наверх, упирая на то, что оспой дважды не болеют, журналист яростно напал на эту идиотскую теорию, привел несколько случаев вторичного заражения, обозвав, кстати, всех врачей болванами. Но Люси с Каролиной, удивленные все возрастающим шумом, прервали этот научный спор:

— Смотрите, да смотрите же! Сколько народу!

Ночная тень сгущалась, там вдали один за другим загорались газовые фонари. Можно было рассмотреть лица любопытных, льнувших к окнам, меж тем как внизу, под деревьями, все ширился, взбухал людской поток на всем пространстве от церкви св. Магдалины до Бастилии. Экипажи еле-еле пробивались вперед. Неясный, приглушенный рокот стоял над этой плотной, пока еще безмолвствовавшей толпой, которую пригнала сюда потребность сбиться в кучу и которая шагала теперь, поддаваясь общему лихорадочному возбуждению. Однако толпе пришлось расступиться, расчистить путь перед новым, еще более мощным потоком. Среди толчеи и суматохи, между сторонящимися кучками прохожих появилась целая ватага мужчин в каскетках и белых блузах, которые с равномерностью молота, ударяющего по наковальне, скандировали:

— На Берлин! На Берлин! На Берлин!

И толпа глядела им вслед с чувством угрюмого недоверия, но оно постепенно таяло, воображение уже будоражили героические картины, как при звуках военного марша.

— Ну и пусть вам морду расквасят! — буркнул Миньон, на которого нашел философский стих.

Но Фонтана, напротив, восхитило это зрелище. Он непременно пойдет добровольцем. Когда враг подступает к границам, долг всех граждан дружно встать на защиту отчизны; он даже принял позу Бонапарта при Аустерлице.

— Ну, подыметесь вы с нами? — обратилась к нему Люси.

— Нет уж, увольте, — отозвался Фонтан, — чтобы заразиться, что ли?

Перед Гранд-отелем сидел на скамейке какой-то человек, прикрывши лицо носовым платком. Фошри, проходя мимо, подмигнул на него Миньону: «Значит, все еще торчит здесь?» — «Как видишь, торчит». И журналист удержал Люси с Каролиной, чтобы указать им на сидевшего человека. Как раз в эту минуту тот отнял от лица платок, дамы узнали его и невольно вскрикнули. Это был граф Мюффа. Закинув голову, он уставился на одно из гостиничных окон.

— Он, знаете ли, с самого утра здесь, — сообщил дамам Миньон. — Еще в шесть часов я его видел, с тех пор даже не пошелохнулся… Как только Лабордет сообщил ему о Нана, он сразу же сюда прибежал и сидит, закрыв лицо… Каждые полчаса подходит и осведомляется: не лучше ли той особе с верхнего этажа, а потом возвращается обратно. Да, черт возьми, там в номере, должно быть, очень вредно сидеть; как ни любишь человека, а околевать никому неохота.

Граф не отрывал глаз от окна, казалось, он не сознает, что происходит вокруг. Без сомнения, он не знал, что объявлена война, ничего не чувствовал, вряд ли даже слышал крики толпы.

— Подождите, — заявил Фошри, — сейчас вы сами увидите.

И действительно, граф встал со скамейки и вошел в подъезд. Но швейцар, который уже узнал посетителя, неоднократно обращавшегося к нему с вопросами, не дал ему времени открыть рта. И неучтиво бросил:

— Сударь, она только что скончалась.

Нана скончалась! Эта весть как громом поразила всех присутствовавших. Мюффа, не сказав ни слова, вернулся к скамейке, по-прежнему пряча лицо в платок. Все остальные заохали. Но их восклицания заглушили новые вопли, новая ватага прошла мимо, скандируя:

— На Берлин! На Берлин! На Берлин!

Нана скончалась! Вот те на! Такая красотка — и скончалась! Миньон облегченно вздохнул: наконец-то Роза сможет уйти домой. По всем спинам прошел холодок. Фонтан, мечтавший сыграть трагическую роль, скорчил грустную мину, оттянул книзу уголки губ, закатил глаза; а Фошри, при всем своем мелком газетном зубоскальстве и вправду растроганный, нервно покусывал кончик сигары. Обе дамы продолжали охать. Последний раз Люси видела Нана в Гетэ; и Бланш тоже — в роли Мелузины. О, сногсшибательно, душенька, особенно когда она появилась в хрустальном гроте! Господа мужчины тоже прекрасно помнили эту сцену. Фонтан даже играл роль принца Кукареку. И начались воспоминания, нескончаемые, с мельчайшими подробностями. Помните, в хрустальном гроте… Да, шикарное было зрелище при ее богатом теле! Она молчала, авторы нарочно выбросили реплику, чтобы не мешать смотреть; да, да, ни единого слова, так получалось еще величественнее. И она, не беспокойтесь, сумела расшевелить публику одним своим видом. Такого тела больше не встретишь, а плечи, а ноги, а талия! Даже не верится, что она умерла. А помните, поверх трико у нее была всего-навсего золотая повязка, только чуть-чуть прикрывавшая зад и перед. А грот, весь из стекла, так и сиял; меж сталактитов, свисавших с потолка, целыми каскадами низвергались бриллианты, струились белые жемчужные гирлянды, и среди этой бесплотной, чистой, как ключевая вода, прозрачности, прорезанной широким электрическим лучом, сама она была словно солнце какое-то со своей перламутровой кожей и пламенной шевелюрой. Навсегда Париж запечатлеет ее такою — Нана, парящая в хрустальных отсветах, точно сам господь бог. Нет, при таких возможностях просто глупо умирать ни с того ни с сего. А сейчас, воображаю, какая она там, наверху, страшненькая!