Твердь небесная - Юрий Рябинин

Мещерину куда интереснее было, например, осмыслить самому и обсудить с Самородовым и Александром Иосифовичем забавность совершенно иного рода: на второй день пути, как-то утром, они повстречали двоих китайцев, которые… ползли по дороге! Причем первыми почувствовали неладное не сами путешественники, а кони под ними, – они начали вдруг фыркать, мотать головами, противиться идти вперед. Люди вначале подумали, что лошади учуяли какого-то зверя. А в Маньчжурии, кроме волков и диких собак, вполне можно повстречать и медведя, и даже тигра. Да что тигра! – лошади, привезенные из России, пугались в Маньчжурии и обезьяны. Они же, право дело, никогда прежде обезьяны не видели. Солдаты-то многие, и те, увидев ее впервые, крестились. Что уж с коней спрашивать?..

Так и теперь вышло: лошади, очевидно, чего-то перепугались. Поэтому и путники насторожились. И вскоре им предстала дивная картина: по дороге ползли два человека – один впереди, другой за ним следом. Несмотря на теплый, ясный день, на них были надеты просторные овчины, в которых сами людишки-то малые едва различались: казалось, будто овчина ползет сама по себе.

Проехать мимо такой невидальщины русские, естественно, не могли. Александр Иосифович распорядился отряду задержаться и принялся расспрашивать китайцев: что все это значит?

Оказалось, это были богомольцы-паломники. И исполняли они не такой уж редкостный для китайской веры подвиг: они ползли к какому-то священному, по их представлению, монастырю в Шаньдунскую провинцию. Какое именно расстояние преодолели эти подвижники, они сами толком не знали. Они рассказали только, что находятся в пути уже полгода. Проблем с питанием у них нет вовсе, потому что во всех селах и городах, где бы они ни проползали, все почитают за счастье удовлетворить любые их нужды. Жаркие овчины на них – это важная часть подвига: без овчины всякий проползет, а попробуйте в овчине!..

Но самым потрясающим оказалось то, что подвиг этот был ими… взят в аренду! Какой-то богатый их земляк за полученное хорошее место положил себе обет совершить паломничество в монастырь самого почитаемого в Китае пророка – Конфуция. Исполнить же этот обет ему потом оказалось недосуг. Но и не исполнять он теперь страшился: а ну как боги разгневаются и нашлют на него бед? И тогда он подрядил идти в монастырь двух добровольных охотников. Причем последние для сугубого подвижничества взялись не просто дойти, но доползти до самого монастыря! До Шаньдуня им оставалось еще верст пятьсот с лишним. Как рассчитал Александр Иосифович, если в день они будут проползать по полторы – по две версты, то оставшуюся часть пути они преодолеют за какой-нибудь год. А если к тому же принять во внимание, что в дороге они ни в чем не знают нужды, то это не такое уж и обременительное препровождение времени. А по китайскому разумению, может быть, даже выгодное. Кстати, выяснилось, что один из паломников, по сути, обеспечивал теперь благополучие семьи: богатый наниматель обязался за все время путешествия кормить его сродников. Второй же полз в счет погашения прежних своих долгов.

– И обратите внимание, – говорил Александр Иосифович, – имея возможность облегчить участь и хотя бы идти пешком, они все-таки ползут. Даже там, где их никто не видит. Такой уж народ.

– Наверное, это религиозный фанатизм, – предположил Самородов.

– В наименьшей степени, – ответил Александр Иосифович. – Во-первых, им выгодно не торопиться. Посудите сами: ползти они будут, допустим, всего где-то полтора года; значит, весь этот немалый срок у них не будет забот о хлебе насущном и о крыше над головой, – их всякий рад накормить и приютить на ночь. Так к чему же им спешить? Ползи и ползи себе. Этак можно и три года ползти, и пять. А во-вторых, совершенно исключить случайные встречи в пути никак не возможно. И если кто-нибудь заметит, что они ползут, предположим, только за полверсты перед деревней и полверсты после деревни, а все остальное время проводят на ногах, об их мошенничестве сразу же всем станет известно. И тогда им, конечно, не видать и сотой доли тех благ, которыми их осыпают теперь.

– Но позвольте… – Мещерин будто очнулся от раздумий. – Если для них это лишь форма существования или способ обеспечить семью, то не лучше ли никуда не ходить, то есть не ползать, а возделывать свой огород или там плотничать, сапожничать, еще какое-то достойное ремесло исправлять?

Александр Иосифович снисходительно улыбнулся:

– Я бы вам, Владимир, на это мог ответить просто: это и есть их ремесло – ползти. Но дело даже не в этом. Вы подходите к проблеме достойного существования с чисто европейскими категориями. Азиаты же рассуждают совершенно иначе: чем ни занимайся или вообще ничем не занимайся – жизнь идет, и ничего изменить в ней невозможно; ползешь ли ты в дальний монастырь, торгуешь в лавочке, заседаешь ли в судебном присутствии или просишь подаяния на улице у прохожих? – какая, в сущности, разница? – жизнь-то идет!

– А вы, Александр Иосифович, неплохо знаете китайцев и их порядки, – заметил Самородов.

– Что же удивительного, – самодовольно отвечал Казаринов. – В молодости мне пришлось служить в русском посольство в Пекине.

– Татьяна Александровна что-то рассказывала… – не стал скрывать Мещерин.

На удивление, имя дочери, прозвучавшее в устах человека, с которым Александр Иосифович прежде категорически и ни в коем случае не хотел его связывать, произвело на него весьма положительное впечатление. Он удовлетворенно усмехнулся.

– Владимир, я как раз хотел поговорить с вами о своей дочери.

Александр Иосифович попридержал коня, чтобы пропустить Самородова и других спутников вперед и остаться с Мещериным наедине.

– Видите ли, в чем дело, – начал он, убедившись, что их никто не слышит. – Я прекрасно помню, что вас связывали с Таней… особенные… дружеские отношения, – сказал Александр Иосифович, подчеркивая слово «дружеские». – И мне хотелось бы объясниться. Нашу с вами последнюю встречу в Кунцеве сердечной, увы, не назовешь…

– Прошу вас, Александр Иосифович… – Мещерину сделалось неловко. Та, последняя, их встреча действительно очень болезненно задела его. Но он давно пережил обиду. К тому же он теперь был тронут тем, что Казаринов оправдывается, извиняется, по сути. – К чему поминать всякие давности! Надеюсь, Татьяна Александровна счастлива. И это главное.

– Я никогда не сомневался в вашем благородстве, Владимир. И, хотите – верьте, хотите – нет, не мог бы и желать более достойного избранника для своей дочери, если бы… Ну вы понимаете, наверное, о чем я… Я человек консервативных воззрений. И это ваше юношеское бунтарство!., простите, но я его не разделяю и не одобряю.