Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович

Теперь же обстановка складывалась благоприятнее: во-первых, все-таки не ночь, а сумерки, и, во-вторых, облачность поднялась повыше, метров на двести пятьдесят. Ракеты, сброшенные с этой высоты, горели минуты две, и Блинков успевал не только развернуться, но и тщательно всмотреться в хорошо освещенную поверхность. Да и без ракет в сумерках очертания островов, припай у их берегов, скалы виделись более контрастно, а поземка, которая ночью казалась сплошной, на самом деле была с большими просветами, и отдельные поверхности дрейфующих льдов и островов лежали как на ладони.

Беда была в том, что над тремя наиболее перспективными объектами поисков — островами Медвежьим, Треугольным и Колючим — облачность висела слишком низко. Если над другими частями квадрата Блинков ходил поисковыми галсами, то здесь приходилось резко снижаться, а что увидишь на скорости с такой малой высоты? Не говоря уже о том, что Колючий, к примеру, ощетинился двумя высокими скалами, и Блинков, кружась над этим островом, больше думал о том, чтоб на них не напороться. А стоило чуточку набрать высоту, как самолет чиркал о нижнюю кромку и чрезвычайно быстро набирал лед. Снова приходилось покидать квадрат, потом снова возвращаться — сизифов труд…

А сумерки кончались, становилось все темнее, и для экономии времени Блинков теперь уходил из квадрата лишь тогда, когда набирал лед до отказа. От опасной игры люди устали, постоянный риск издергал нервы, а Блинков по командной УКВ каждые десять минут докладывал Зубавину, что и как, и из этих разговоров экипажу было ясно, что летать командир собирается долго, пока хватит горючего. И хотя все понимали, что речь идет о спасении товарищей и иначе командир поступить не может, запас прочности в людях понемногу испарялся, реакция притупилась, и то один, то другой намекал, что, быть может, пора возвращаться. … Сумерки сменились ночью, видимость упала почти до нуля, а Блинков будто и не слышал намеков, подавал отрывистые команды насчет очередной ракеты и смотрел только вниз и на приборную доску. Всегда веселый и разговорчивый, он не откликался на пустяковые вопросы и угрюмо молчал, расшевелить его удалось лишь однажды, когда бортмеханик подсунул ему кофе и бутерброд. Теряясь в догадках, что творится с командиром, штурман Васильев для зондажа завел разговор о Ксане и обронил не без ехидства, что вряд ли она будет дожидаться поклонника, променявшего ее роскошную личность на квадрат поисков; ответ Блинкова всех поразил: «Плевать… Глаза у нее коровьи, у твоей Ксаны».

А ведь суток не прошло, как дни до отпуска считал, бомбил Ксану радиограммами и таял от ответных! С командиром, решил экипаж, явно что-то стряслось. Что именно, никто понять не мог, во сошлись на том, что его будто подменили.

А что произошло, знал только сам Михаил Блинков.

Многие считали его баловнем судьбы.

Одни завидовали тому, что уже в двадцать восемь лет он стал командиром корабля, другие — его счастливой внешности, женатые — свободе, неженатые — неизменному успеху у женщин, который словно приходил сам собой, без всяких со стороны Блинкова усилий. Начальство относится благосклонно, денег — куры не клюют, ни перед кем отчитываться не надо, захочет — поедет в отпуск, куда глаза глядят, в любом городе имеется дом, где он желанный гость. Не жизнь, а праздник! И сам красиво живет, и другим от него хорошо: женщины им довольны и не в обиде — ласков, щедр и честно предупреждал, что его принцип — «пятьдесят на пятьдесят», то есть удовольствие поровну и никаких дальнейших планов; с товарищами весел, ни перед кем голову не гнет, никого не подсиживает и себе на мозоли наступать не позволяет: «Нас не трогай, мы не тронем».

О его похождениях рассказывали всякие чудеса. Где небылицы, где правда — никто доподлинно не знал, а Блинков не подтверждал и не опровергал, разжигая любопытство и давая пищу новым слухам. Кто-то якобы видел у него в чемоданчике фотографию известной артистки с надписью; другой клялся и божился, что Мишка совершил круиз по Черному морю в компании двух писаных красавиц; на глазах у третьего Блинков сажал в свой «Жигуль» чемпионку по фигурному катанию…

Сам Блинков с таинственным видом отмалчивался и признавал за собой только для всех очевидные подвиги. По-настоящему же он гордился не столько тем, что ему приписывали, сколько тем, что из всех своих приключений он благополучно выходил свободным, ничем не связанным: одна лишь мысль о том, что кто-то может заполучить на него права, повергала его в содрогание.

Так и жил он, Мишка — перекати-поле, как его прозвали, от одной любви до другой, пока не получил два грозных предупреждения.

Первое явилось к нему в облике молодой эксцентричной брюнетки, с которой он имел прошлым летом бурный и, казалось бы, совершенно безопасный курортный роман. Пришла, вернее, приехала она к нему на квартиру с тремя чемоданами — навсегда, потому что муж все знает и дал согласие на развод. Долго потом Блинков поеживался, вспоминая, как она его подкарауливала, какие сцены устраивала. В конце концов все наладилось, муж, ученый лопух, оказался человеком покладистым, но перепугала Блинкова та история здорово. Впервые он задумался о том, что у всякого удовольствия имеется обратная сторона, что у женщины, кроме тела, есть живая душа и что жизнь рано или поздно заставит его заплатить по счету. Он стал намного осторожнее, немедленно и безоговорочно расставался с теми, кто норовил затянуть узелок потуже, и искал только родственные натуры, заглядывавшие в будущее не дальше, чем на месяц вперед. Таких «безоглядок», как он их называл, у него было несколько, они вполне довольствовались быстротечным романом, отдавали и получали то, что хотели, и претензий к нему не предъявляли. И Блинков начал было совсем успокаиваться после прошлогоднего кошмарного происшествия, когда жизнь снова всерьез его предупредила.

Прошедшей зимой, работая в тиксинском порту, он приударил за разбитной хохотушкой, которая неожиданно долго, с месяц его потомила, а потом разрешила остаться. Сначала его встревожило, что он у нее оказался первым — ходить по нехоженым тропам Блинков не любил, опасаясь подвоха, но все обошлось как нельзя лучше, без упреков и прочей опасной для свободной любви риторики. Взгляды их совпадали совершенно, она тоже превыше всего ценила независимость и гордилась своей современностью, и отныне, прилетая в Тикси, он всегда закатывался к ней в гости. Но — Чем безоблачнее небо, Тем страшнее гром!

Когда она с беспечным смехом сообщила, что понесла, он даже не очень забеспокоился: подумаешь, теперь эту проблему решают просто. Но когда она столь же весело поставила его в известность, что на аборт вовсе не собирается, Блинков сильно струхнул. Он пытался обратить дело в шутку, потом стал уговаривать, сулил щедрые подарки, постыдно засуетился — коса нашла на камень:

«Понапрасну тратишь время, Блинчик, буду рожать». Он разозлился, обозвал ее шантажисткой, с грубой прямотой дал понять, что не на такого напала и пусть не думает на него рассчитывать, и даже растерялся от насмешливого ответа: «А почему ты так уверен, что у меня твой? Иди, гуляй… перекати-поле!»

Это уже было кое-что, ему давали превосходную возможность отступить с почетом. И, оскорбленный в лучших чувствах, он ушел, хлопнув дверью.

Но стук той двери еще долго преследовал его. Он горько проклинал свою доверчивость, притворщиц, которые на каждом шагу подставляют ему капканы, сто раз мысленно прокручивал, как магнитофонную ленту, ее оскорбительный ответ, убеждал себя, что имеет полное моральное право вычеркнуть из памяти этот инцидент, но на душе все равно долго скребли черные кошки. Несколько месяцев он жил в напряжении, боясь, что она вдруг заявится или, того хуже, напишет куда-нибудь, и лишь в последнее время, когда на горизонте появилась Ксана (вот уже воистину родственная душа, трактором в загс не затащишь!), стал понемногу успокаиваться. Не будучи ни очень плохим, ни очень хорошим человеком, он прежде всего не был врагом самому себе и поэтому поверил в то, во что хотел поверить: его просто пытались изловить, загнать в ловушку, а раз так, инцидент можно считать исчерпанным — не было его, приснился.