Сципион. Социально-исторический роман. Том 1 - Юрий Тубольцев

Вдруг среди откровенных выкриков негодования послышался спокойный, желчный и слащавый одновременно голос Публия Валерия Флакка: «Отцы-сенаторы, вот мы и воочию убедились, что цинизм пунийцев не знает границ: под видом послов они засылают к нам лазутчиков и, играя судьбами войны и мира у самого порога царства Орка, промышляют ложью, тогда как им следовало бы, раскаявшись, просить пощады».

Это замечание задало определенное направление для прежде разобщенного недовольства. Сенаторов с самого начала смущала относительная молодость послов, а теперь они уже ясно осознали, что перед ними второстепенные в своем государстве лица, и усмотрели в этом свидетельство недобросовестности Карфагена. Претор Публий Элий утихомирил собрание и предложил задавать вопросы послам упорядоченно.

Пунийцев спросили: «На чем основано их утверждение о непричастности столицы к действиям Ганнибала, если уже более двадцати лет политикой Карфагена руководит партия Баркидов?» При этом было названо десятка два наиболее громких имен карфагенских лидеров. Пунийцы, ничуть не краснея, заявили, что никого из перечисленных людей не знают. Тогда их стали расспрашивать о пунктах договора с Гаем Лутацием, на который они ссылались в речи. Послы пожали плечами и объявили, будто в неуемной жажде мира они столь спешили предстать перед римлянами, что не успели прочесть памятные таблицы.

Такими вопросами сенаторы словно вывернули послов наизнанку и, увидев грубые швы, скрепляющие их помыслы, окончательно вскрыли обман. Карфагенян выдворили из курии и приступили к обсуждению сложившегося положения.

Первое слово после смерти принцепса Фабия Максима по старшинству принадлежало Марку Ливию. Он вначале, как водится у патриархов, поговорил о добрых нравах предков, а затем, обращаясь к повестке дня, сказал, что рассмотрение договора о мире — слишком серьезное дело и требует присутствия консулов, предложив, таким образом, отсрочить заседание на неопределенное время.

Высказанное Ливием мнение выражало позицию партии фабианцев накануне прибытия послов. Группировка Фабиев, Фульвиев, Валериев в последние годы чувствовала себя недостаточно сильной, чтобы открыто противостоять начинаниям Сципиона. Потому она, не отвергая мирной инициативы, исходящей из Африки, пыталась затянуть переговоры в надежде за выигранное таким способом время оттеснить Сципиона от командования ливийской кампанией, дабы отнять у него честь завершения войны. Марк Ливий не принадлежал по сути к какой-либо партии, но, будучи по характеру вечным оппозиционером, готовым оспаривать даже собственное мнение, если с ним согласится большинство, уступил заигрываниям противников Сципиона и принял их сторону только потому, что те противостояли господствующим в настоящее время силам.

После Ливия говорил Квинт Цецилий Метелл. Ему, как главному выразителю своих интересов в сенате, Сципион прислал письмо с просьбой поддержать идею мира, чтобы на Рим не пало обвинение в срыве соглашения, каковое могло бы испортить его отношения с африканскими народами. Имея в виду это пожелание, а также, учитывая раскрывшуюся некомпетентность послов, Цецилий предложил перенести переговоры на место событий, то есть в Африку, где будто бы только и можно по-настоящему разобраться в ситуации, для чего он рекомендовал направить к Сципиону полномочную сенатскую делегацию и жрецов фециалов, осушествляющих религиозное освящение заключаемых договоров.

Нейтральному большинству слова Цецилия показались вполне убедительными, и его вариант действий был бы принят, если бы на поле скрытого боя не вышел Марк Валерий Левин. Переориентировавшись по ходу собрания с концепции пассивного противостояния соперникам, прозвучавшей в речи Марка Ливия, на активную, наступательную тактику, Валерий Левин предпринял попытку использовать допущенную Карфагеном небрежность в подборе делегации, чтобы окончательно затоптать Сципионову затею с переговорами. Он в смачных выражениях напомнил поведение послов и, воскресив в душах сенаторов негодование по отношению к пунийцам, настоял на том, чтобы проучить Карфаген, выпроводив его посланцев без всякого ответа.

Напоследок спросили мнение легатов Сципиона. Гай Лелий и Фульвий Гиллон, верно оценивая настроение Курии, не стали вступать в открытое сражение с политическими противниками и уклонились от схватки, сказав, что вопрос о мире имел смысл несколько дней назад, пока Ганнибал и Магон были заперты в Италии, а теперь, когда вражеские войска ушли в Африку, необходимо не договариваться, а воевать. При этом заявлении, они имели в виду также и то, что пунийские армии появятся в Карфагене раньше, чем туда вернется делегация, а значит, ответственность за разрыв соглашения ляжет на неприятеля.

На этом заседание закончилось, и карфагенские послы по настоянию римлян в тот же день покинули Лаций. Их сопровождали отбывшие обратно к своему войску Лелий и Фульвий.

13

Пока в Риме мучительно решали: принимать ли всерьез мирные заверения карфагенян или нет, события в Африке разом упразднили этот вопрос.

Воспользовавшись перемирием, друзья Сципиона в ближайших провинциях снарядили караваны для снабжения африканской экспедиции. Претор Сардинии Публий Корнелий Лентул доставил в лагерь Сципиона сто транспортных судов с продовольствием, а Гней Октавий отплыл из Сицилии с вдвое большим количеством грузов. Однако судьбе было угодно сгустить тучи на небесах, дабы прояснить положение дел на земле. При подходе Октавия к Африке внезапно налетел ураган и разбросал его суда по островкам и побережью вблизи Карфагена. Сам Октавий и военные корабли сопровождения сумели избежать опасности, но весь грузовой флот оказался во власти пунийцев. Из Карфагена можно было наблюдать, как римляне терпят кораблекрушение на противоположном от города берегу залива. И толпа не упустила шанс насладиться зрелищем. Местный плебс, презрев повседневную суету, захватил возвышенности и ревел от восхищения, упиваясь остросюжетной катастрофой. Тут же в народ затесались представители совета старейшин из баркидской партии. В страстях толпы политик всегда улавливает запах крови, который разжигает его волчий аппетит и порождает жажду деятельности. Они сновали туда-сюда и выкрикивали названия товаров, отобранных бурей у римлян и брошенных им под ноги. Давно зараженный алчностью карфагенский народ испытывал при этом чесоточный зуд корысти и, все больше распаляясь лихорадкой наживы, требовал от властей решительных мер по захвату добычи. Сторонники Ганнона, всегда ратовавшие за мир с римлянами, так как их собственное богатство заключалось в земельных владениях в Африке, оказавшись в данном случае союзниками справедливости, воззвали к голосу чести и, напоминая о перемирии, пытались остановить людей, жадно тянущих руки к берегу, где отчаянно боролись с волнами и разбивались о камни моряки с затонувших кораблей. Увы, они хотели докричаться до оглохших, вразумить обезумевших, убедить одержимых. Неблагодарная и опасная затея! Даже доводы о том, что соблюдение договоренности с римлянами в конечном итоге окажется более выгодным предприятием, чем разграбление потерпевших бедствие, не возымело должного действия. Едва затих шторм, карфагеняне на многих судах вышли в море, собрали остатки римского флота и отбуксировали в свою гавань. Часть экипажа спаслась вплавь и позднее достигла лагеря Сципиона, а тех, кого удалось захватить, пунийцы без колебаний заковали в кандалы.

Сципион, конечно же, ожидал какого-нибудь подвоха от карфагенян, но не столь скорого и подлого. Казалось бы, до возвращения послов из Италии пунийцы, дорожа жизнью соотечественников, не предпримут враждебных ходов. Но, увы, он не мог вообразить, насколько сильное искушение, затмевающее все человеческие чувства, ввело в соблазн пунийцев. Узнав о безобразном поступке карфагенян, Публий уединился в своем шатре. Стремясь обуздать гнев, он стал вспоминать родной дом, мать, жену, пытался представить себе маленького сына, потом мысленно обратился к годам собственного детства, в памяти возник образ отца и сразу же увиделась Испания и «Долина Костей», при этом в нем вновь вспыхнула ярость. Тогда он стряхнул с себя наваждение прошлого и принялся мечтать о будущем, но мысль, делая круг, опять возвращалась к исходному пункту, которым была ненависть к врагу.

Наконец Сципион, так и не выйдя из духовного кризиса, позвал ликтора и велел ему объявить сходку легатов. Внутренняя борьба — его личное дело, а сам он в любом случае должен служить государству. Необходимо было подумать о спасении жертв бури и пунийской жадности.

На офицерском совете рассматривалось два варианта возможных действий: немедленное проведение какой-либо боевой операции, которая вынудила бы карфагенян вернуть захваченное, и попытка восстановить справедливость дипломатическим путем. Прибегать к первому способу представлялось нежелательным, пока не было известно отношение Рима к мирной инициативе Карфагена, да и, вообще, казалось весьма проблематичным предпринять краткосрочную, но эффективную атаку на сверхукрепленный город, где укрылись враждебные римлянам силы, а мстить остальным пунийцам за преступления столицы не следовало. Второй путь не обещал особого успеха, но все же был признан единственно приемлемым в данной обстановке. Поэтому решили отправить в Карфаген посольство, чтобы на основании законов международного права призвать пунийцев к порядку.