Орда встречного ветра - Дамазио Ален

Как бы мне хотелось сберечь в памяти лица Горста и Карста, их оторопелое простодушие, ворчливую физиономию Голгота в этот самый момент, как ястребник разжал ладонь, чтобы выпустить на волю свою птицу, как Пьетро весь помрачнел на последних метрах; мне бы так хотелось услышать, что Ларко нашептывал Кориолис. Но из этого всего я буду помнить только лицо Сова, его силуэт, склонившийся над морем с катящимися волнами облаков, складочки его прищуренных глаз, глядящих на зависшее в воздухе перед нами солнце. Из всех семерых, после моих вчерашних откровений он был единственным, кто мог тут

же и в полной мере осознать важность того, что появилось перед нами. Его первой реакцией было упасть на колени на краю оборвавшейся вдруг земли. Он протянул руку над открывавшейся перед ним пропастью, словно в поисках невидимого стеклянного пола или воздушного моста, по которому можно было бы пройти на метр дальше к Верховью, но перед нами был один лишь обрыв, а за ним бездна. Он набрал в ладони земли и долго вдыхал ее запах. Вид у него был непроницаемый. Он словно завис в пустоте.

— Это и есть тот самый легендарный Верхний Предел?

— В каком-то смысле да…

— А как же блок из Аэробашни? Эта фраза, помнишь? Там же говорилось…

— Да, и в блоке говорилась правда. Нет ведь никакого Верхнего Предела, Сов.

Он бросился в мои объятия. Ничего другого я ему сказать не могла.

) Я открыл глаза и посмотрел поверх плеча Ороси за обрывавшееся внезапно, будто топором обрубленное плато и не смог принять то, что видел. В глубине моего естества я продолжал идти вперед, изгибался под утренней струей восходящего тумана, шел контровать против ветра, пусть там бушует шун, пусть шершавый град стегает по щекам, я шел и вглядывался в поисках очередного холма, и телу моему стало так тесно, оно уже рвалось вперед, далеко за этот рельеф из белых катышков, вдаль по зыбкой снежной земле облаков без почвы под ногами, по которой никогда не скрипнет шаг, в которую никогда не войдут шипы наших подошв, кремообразный океан — мечта для фантазера из низовья, вот значит каков был наш конец пути?

Первые минуты у меня просто лились слезы, но я оказался не в силах ответить даже самому себе, были то слезы

безмерной гордости за пройденный нами путь, за выполненный долг, или же дерзкой, чудовищной, ребяческой гордости за то, что мы стали первыми, гордости, что поднималась из самого нутра и охватывала все тело, или же то были слезы моего сознания, повторной зрелости, пришедшей ко мне совсем недавно, но укоренившейся столь прочно, что теперь перед лицом очевидной ничтожности цели нашего пути, она крушила одну за другой героические статуи, возведенные во мне, оставляя впереди лишь белое море да металлическо-синее небо возможно все того же мира, в котором мы шли все эти годы, а возможно совершенно неизвестного нам доселе космоса. А в довершение всего над этой бездной венцом сверкало солнце, которому больше нечего было ни греть, ни освещать. Одну лишь тайну.

— Вот дерьмище! Со вчера ярмарка выкидонов, что ли, началась?

— На вход в цирк Гардабера похоже. Ты откос видел?

— Не видел, нет. Что тут в этих облаках вообще рассмотреть можно!

— Да не может быть, чтоб было очень глубоко. Норску же мы давно прошли.

— А сколько у нас веревок осталось?

— Две по пятьдесят метров, кажется.

— Да уж, с этим далеко не уйдешь…

— Ка, что делать будем?

— По страховке пойдем, Го! Спуск по страховке, смена, привал на откосе, и так пока до самого низа…

— У нас ни одного крюка не осталось, Карст, шиш!

— Думаю нам стоит идти вдоль скалы. Где-то наверняка должен быть проход, крутой склон какой-нибудь, может, обвал. Не надо горячиться. Ночь была сложная, нам нужно отдохнуть.

— Вот иди и отдыхай, Пьетро-нехитро. А у меня от таких стеночек штопор в одном месте!

Я вдруг подумал, что нужно сесть и подождать: что-то должно произойти, что-то обязательно произойдет, появится в небе, придет к нам, заговорит со мной. Я наблюдал за траекторий облаков, за тем, как ветер окаймлял обрыв и уходил дальше, катясь к низовью: я старался представить себе, что мы на носу корабля из чистой земли и мчимся сквозь открытый космос вперед, навстречу солнцу, и… Но что-то не клеилось в этой истории, у меня не было ощущения, что мы находимся в движении, форма скалы была слишком плоской для форштевня, я смотрел, как летает и возвращается к ястребнику на руку Шист, и не замечал, чтобы нас как-то сносило по отношению друг к другу, как то было с медузами, которых мы оставляли за бортом фреольского Физалиса. Ороси молча разглядывала меня, прижимала к себе с любовью, и много плакала, но видимо совсем по другим причинам, о которых я не решался спрашивать, ибо слишком боялся узнать то, что известно ей. Рядом со мной бушевал Голгот, переговариваясь с напряженным Пьетро, братья-близнецы обнаружили красную лисицу и старались ее приручить кусками мяса. Кориолис? Не знаю, она молчала, как и ястребник, как будто они инстинктивно поняли невероятность момента, которого мы ждали всю нашу жизнь.

Верхний Предел, черт побери… Как и при всех событиях, к которым я готовился долгие годы: визит в Аэробашню, встреча с отцом, смерть Караколя — осознание происходящего отставало за событием. Удар опережал звук, вспышка смысла меня еще не ослепила. Цепляясь за память, разум отказывался поддаться жестокой правде фактов. Образ океана из ветра, пришедший из фантазий Кориолис, был первым, и он отстаивал свое место. Про-

зрачная водяная стена Аои, через которую наши дети бежали к нам сквозь время, плотина жидкого огня Каллирои, из которой появлялась пылающая плоть всего живого, горящие угли природы, сад Степпа, где маки были ростом с человека, даже оркестр Силамфра с его ветровыми арфами и струнами из молний — все это было сильнее этой банальной скалы с видом на… ничто. Их идеи оправдали бы наши контровые жизни, но не это: не эта равнина, не эта серая заводь, смывающая волна за волной наши мечты, не это пастбище для горсов. Пожалуйста…

Но разве на самом деле я все представлял себе иначе? Хуже всего как раз то, что нет. Хуже всего было то, что Верхний Предел, по сути, в своей жалкой пресности, оказался именно моим. Он был мне под стать, в тысячу лье вдали от любой Караколады, как и любого, даже самого крохотного чуда.

x Это был самый подходящий момент, а может и наоборот; в общем, выбора у меня не осталось:

— Ребята, вы можете все сюда подойти, присесть ненадолго? Мне что-то важное нужно вам сказать.

Никто на мою просьбу реагировать не спешил. Голгот с Пьетро продолжали ругаться. Сов поднялся их успокоить, ястребник пошел за близнецами, которые тянули арканом перепуганную лисицу. Кориолис подняла на меня голову, за эту ночь она постарела лет на пять.

— Что ты там еще придумала, аэромастериня? Сначала в Аберлаас бежишь ночевать, когда мы все в коричневой жиже по колено барахтались, а потом нам коллоквиумы устраиваешь? Нужно было в лагере сидеть, как все! — сказал Голгот.

— Я и была, если ты не заметил…

— Ага, через сто лет после потопа!

— Думай, как хочешь. У меня времени на эти разговоры нет (…) Садитесь. Я должна вам кое-что сказать, но сначала хотела предупредить, что некоторым тяжело будет в это поверить. И еще тяжелее принять. Тем более, что у меня нет ни одного доказательства моих слов. Веского доказательства, я имею в виду.