Избранное. Том I-II. Религия, культура, литература - Томас Элиот

Темный дом, рядом с которым я опять стою

здесь, на длинной некрасивой улице,

Двери, перед которыми мое сердце

когда-то билось

Так часто, в ожидании руки,

Руки, которую больше пожать невозможно, —

Смотрите на меня, я ведь не

в состоянии заснуть,

И, как виноватый, я крадусь

Ранним утром к дверям.

Его здесь нет; но вдали

Опять зарождается шум жизни,

И призрачно, сквозь моросящий дождь,

На голой улице занимается пустой день[902].

Это великая поэзия, экономная в словах, общечеловеческие переживания соотносятся в ней с конкретной реальностью; и она вызывает во мне такую дрожь, которую ничто в "Мод" вызвать не в состоянии. Но этот фрагмент сам по себе не есть "In Memoriam": "In Memoriam" — это поэма в целом. Она уникальна: это большая поэма, созданная из собранных вместе лирических произведений, объединенных в единое, последовательное целое дневника, насыщенного переживаниями дневника, в котором человек исповедуется. В этом дневнике нужно читать каждое слово.

Очевидно, современники Теннисона, коль скоро они приняли "In Memoriam", рассматривали поэму как послание надежды и подтверждения своей несколько угасающей христианской веры. Время от времени случается так, что поэт по воле странной случайности выражает настроение своей эпохи и одновременно свои собственные настроения, весьма далекие от настроений эпохи. Дело не в неискренности: просто на подсознательном уровне существует сплав, возникающий из усвоенных общепринятых ценностей и взглядов и того, что им сопротивляется. Сам Теннисон, на сознательном уровне дающий интервью и позирующий перед фотокамерой, если судить по замечаниям, высказанным им в разговорах и зафиксированным в мемуарах его сына[903], последовательно, твердо, хотя несколько поверхностно и хаотично, придерживался христианской веры. И был другом Фредерика Денисона Мориса[904], — а в ту эпоху особенно странно уважение, испытываемое друг к другу знаменитостями. Тем не менее, мое впечатление от "In Memoriam", кажется, сильно отличается от впечатления современников Теннисона. Мне видится намного более интересный и трагичный Теннисон. Авторы его имевших успех биографий не упускали случая отметить, что у него во многом был темперамент мистика, но склад ума отнюдь не богослова. Он отчаянно старался сохранять веру истинно верующего человека, не очень четко сознавая, во что ему хочется верить: он был способен к озарениям, не будучи способен понять их. "Сильный Сыне Божий, бессмертная Любовь", воззванием к которому начинается "In Memoriam", имеет лишь смутное отношение к Логосу или Богу Воплощенному. Идея вселенной без Бога, механистической вселенной, причиняет Теннисону страдание; он, оплакивающий друга, естественно, лелеет надежду на бессмертие и воссоединение в иной жизни. Однако возобновление дружбы, о котором он мечтает, производит впечатление в лучшем случае лишь ее продолжения или заменителя ее земных радостей. Его стремление к бессмертию всегда не совсем стремление к Вечной Жизни; он, скорее, думает об утрате человека, а не об обретении Бога:

…Будет ли он,

Человек, ее последнее произведение, —

который казался столь прекрасным,

Со столь великолепным предназначением в глазах,

Чей псалом возносился в зимние небеса,

Кто строил себе храмы из бесплодной молитвы,

Кто верил, что Бог, действительно, есть любовь,

А любовь — конечный закон Творения,

Хотя Природа, с добычей в окровавленных зубах и когтях,

Вопияла против его верования,

Кто любил, кто страдал от бесчисленных тягот,

Кто сражался за Истинное, за Справедливое, —

Будет ли он развеян по пыли пустынь

Или запечатан внутри железных гор[905]?

Эта странная абстракция, "Природа", становится настоящим богом или богиней, возможно, подчас более реальной для Теннисона, чем Бог с большой буквы ("Значит, Бог и Природа враждуют?"). Надежда на бессмертие смешивается (что типично для эпохи) с надеждой на постоянное и последовательное улучшение этого мира. Много сказано об интересе Теннисона к современной ему науке и о впечатлении, произведенном на него Дарвином. Как бы то ни было, поэма "In Memoriam" написана за несколько лет до "Происхождения видов", а вера в социальный прогресс на основе демократии существовала намного ранее; и я допускаю, что вера теннисоновской эпохи в человеческий прогресс была бы столь же сильной, даже если бы открытия Дарвина задержались лет на пятьдесят. И в конце концов, тут нет логической связи: поскольку вера в прогресс уже распространилась, открытия Дарвина оказались с ней в одной упряжке:

Больше уже нисколько не подобный зверю,

Поскольку все, что мы думали, любили, делали,

На что надеялись и от чего страдали, — всего лишь семя

Тогоf что в них цветет и плодоносит;

Следовательно, человек, который вместе со мной ходил

По этой планете, был благородным видом,

Появившимся до времени,

Этот мой друг, который живет в Боге,

В том Боге, который всегда живет и любит,

В одном Боге, одном законе, одной стихии

И одном далеком чудесном событии,

К которому движется все творение[906].

В этих строках выявляется интересный компромисс между религиозной позицией и совершенно иным явлением — верой в человеческое совершенство; однако для современников Теннисона это различие не было столь явным. Они могли впасть в заблуждение, но я не думаю, что Теннисон мог ему поддаться, во всяком случае не полностью: его чувства были честнее его ума. Существуют и другие свидетельства — например, даже в раннем стихотворении "Локсли Холл" — свидетельства того, что Теннисон вовсе не с благодушием смотрел на все происходящие вокруг него перемены — развитие промышленности, возникновение класса торговцев, предпринимателей, банкиров; и возможно, с годами, он все более мрачно представлял себе будущее Англии. По натуре он был чужд доктрине, которую что-то побудило его принять и восхвалять.

Я сказал, что чувства Теннисона были честны; но они обычно таились в глубинах его души. Думаю, "In Memoriam" может по праву считаться религиозной поэмой, но не по той причине, по которой она казалась религиозной его современникам. Она религиозна не из-за его веры, а из-за его сомнения. Его вера бедна, а его сомнение — очень сильное переживание. "In Memoriam" — это поэма отчаяния, но отчаяния на религиозном уровне. А определить ее отчаяние прилагательным "религиозное" означает возвысить эту поэму над большинством произведений той же темы, наследовавших ей. Потому что "Город страшной ночи" и "Парень из Шропшира"[907] и стихотворения Томаса Гарди по сравнению с "In Memoriam" — произведения малые: "In Memoriam" более великое произведение и охватывает собой их все2.

Приближаясь к концу, оглянемся на начало и вспомним, что "In Memoriam" не было бы великой поэмой, а Теннисон — великим поэтом, не обладай он совершенством поэтической техники. Теннисон — великий мастер стихосложения и великий мастер меланхолии; не думаю, что какой-либо другой поэт, писавший по-английски, имел более тонкий слух к гласным или тоньше чувствовал некоторые состояния боли, тональности страдания:

Дорогие, как незабвенные поцелуи после смерти,

И сладкие, как поцелуи, воображенные безнадежной фантазией

На губах, предназначенных другим; глубокие, как любовь,

Как первая любовь, и безутешные полной мерой сожаления[908]

И этот дар поэтической техники, свойственный Теннисону, — отнюдь не мелочь. Теннисон жил в эпоху, когда время уже остро осознавалось: казалось, происходило очень многое, строились железные дороги, совершались открытия, менялось лицо мира. Это были времена, старавшиеся поспеть за переменами, быть современными. Им по большей части не удавалось сохранить непреходящее — вечные истины о человеке и Боге, жизни и смерти. На поверхности поэзии Теннисона — рябь и волнение времени; и ему не за что крепко держаться, кроме уникального и непогрешимого чувства звучания слов. Но в этом он преуспел, как никто иной. Поверхность поэзии Теннисона, его техническое мастерство сообщается с ее глубинами: первое, что мы сразу видим у Теннисона, — это то, что движется между поверхностью и глубинами, — то, что маловажно. Простодушный взгляд на поверхность, скорее, приведет нас к его глубинам, к пучине печали. Теннисон — не только малый Вергилий, он также, — вместе с Вергилием, увиденным Данте, Вергилием среди Теней, — печальнейший из всех английских поэтов, среди Великих, находящихся в Лимбе, преддверии ада, самый инстинктивный бунтарь против того общества, в котором он был самым безупречным конформистом.