Избранное - Луи Арагон

Потом у них родился еще один ребенок — девочка, это было уже в тридцать шестом, во время стачек. Я увидел Эмиля на одном из тех невероятных митингов-концертов на занятых рабочими заводах, куда звезды эстрады приходили петь для бастующих. Казалось, он веселился от души.

— Как, Эмиль, и вы среди забастовщиков?

— А как же, мсье Жюлеп, надо поступать так же, как все. Нельзя предавать своих товарищей.

Должно быть, то было влияние его шурина.

И еще раз я встретил его на Зимнем Велодроме. Как-то наткнулся на него в салоне выставки автомобилей. Заметил его издали в Клиши на очередной велогонке Париж — Рубе, и мы помахали друг другу рукой. Вскоре моя газетенка организовала велогонки по кругу, а меня назначили распорядителем; я метался на старте с трехцветной нарукавной повязкой и кучей значков на лацканах и тут услышал, как меня кто-то окликнул:

— Эй, мсье Жюлеп!

Это были Эмиль и его жена, оба нисколько не изменились, только Розетта казалась чуточку усталой. Они решили усыновить испанского ребенка, но не знали, имеют ли право взять его, живя в Париже…

— Зачем вам взваливать себе на шею чужого ребенка, вы что, в своем уме?

Она улыбнулась и сказала:

— Там, где хватает на двоих, хватит и на троих…

На сей раз уж, ясное дело, это шурин вбил им в голову такую мысль. А как, кстати, его дела? Они уже давно его не видели…

— Вот как, вы что, поссорились?

— О нет! Он в Испании… воюет с Гитлером…

Однако парижанам не разрешили брать на воспитание испанских детей. Я сказал об этом Эмилю, встретив его в венсеннском автобусе. Он тряхнул головой.

— А мы бы это сделали… Они там подыхают ради нас…

Пропаганда здорово обрабатывает этих людей.

Мне пришлось еще разок, поскольку ничего нового не приходило мне в голову, взяться за фильм — интервью с «человеком с улицы» во время мюнхенских дней, и я, естественно, вспомнил об Эмиле. Но на этот раз Эмиля у меня вырезали — то, что он говорил, по правде сказать, не лезло ни в какие ворота. А ведь я еще смягчил его слова… Больше я о нем не вспоминал до самой мобилизации. И вот в каком-то захолустье, недалеко от Меца, — я был лейтенантом пехотного полка, стоявшего в обороне на линии Мажино, — как-то во время обеда по радио Шевалье запел песенку «Мимиль». А я, дурак этакий, все время видел перед собой славную морду Эмиля, его жесткие волосы и вздернутый нос. Где-то он сейчас, Эмиль? А его шурин-коммунист? Уж этот-то наверняка попал в переплет, когда вернулся из Испании… Возможностей встретиться становилось все меньше. Не стало велогонок, не было нужды ловить «человека с улицы» и брать интервью о том, как он относится к приезду английского короля или к моде на танец «black-bottom».

Однако мне все же довелось увидеть Эмиля в самый разгар войны, в самую заваруху. Прямо в гуще всей этой мерзости. После того как мы, удержав позиции на Эне и Уазе, с яростью в душе отступили, подчиняясь приказу. Было это, наверно, 12 или 13 июня. Никогда я этого не забуду. Местечко в Нормандии, в департаменте Эр. Замок Людовика XIV, водная гладь пруда, темные и молчаливые аллеи подстриженных деревьев, большие античные статуи на пилястрах входа. Площадь, запруженная нескончаемыми отступающими обозами, печальные надписи на дверях церкви: «Здесь прошла Жоржетта Дюран»… «Мама, мы двигаемся на Анжер»… И мы в этой каше, вперемешку с драгунами и их повозками, с ранеными, которых увозят в тыл, а боши в одном-полутора километрах, не больше, двигаются по дороге на Эврэ. Сколько времени мы продержимся? Школу сестер-монашенок напротив монастыря лекари заняли под лазарет, и мы должны были позавтракать с ними, потому что походная кухня… да что говорить! Походной кухни уже не было. Стояла жара, тяжелая, душная, сквозь свинцовое небо иногда прорывались яркие краски июньского дня, но тут же меркли, и все снова мрачнело. Во дворе, под невысокими деревьями, стоял длинный деревянный стол. Ели все вместе: врачи, несколько офицеров, в дальнем углу сержанты, санитары и раненые — не разбирая чинов, все те, что могли сидеть за столом, они ждали, пока за ними приедут санитарные машины. Молоденькая монашка, вся в белом, в своем огромном чепце, сновала среди нас, разнося тарелки, помогая поварам, здороваясь с офицерами, и, придерживая руками юбку, перепрыгивала через груду оружия, сваленного как попало в углу.

Немецкая артиллерия била над нашими головами. Должно быть, они обстреливали дорогу, идущую из города.

Был тут один солдат — должно быть, солдат? — с обнаженным торсом, гипсовой повязкой, кое-как наложенной на левое плечо и руку, висевшую на марлевой перевязи, лицо его обросло трехдневной щетиной. Когда он окликнул меня: «Мсье Жюлеп», я так и подскочил. Теперь я был лейтенант Вандермелен, кто же мог?..

— Вы меня не узнаете!.. Дорен, брат Ивонны…

— Как, Эмиль, вот это да!

Он рассказал мне, что находился в группе волонтеров кавалерийского дивизиона. После Дюнкерка им дали слишком мало танков, впрочем, сам он сидел за рулем «Гочкиса»…

— Его не сравнишь с «Птит Рен», верно, Эмиль?

Он лишь слабо улыбнулся в ответ. Наверно, у него сильно болело плечо. Он то и дело машинально протягивал правую руку и дотрагивался до гипса. Оказывается, он прибыл из окрестностей Рамбулье, его группа волонтеров обстреливала дорогу из пулеметов… после ухода армии…

— Просто чудно́… Рамбулье… Сколько раз мы мотались туда на великах… я и Розетта…

Он не знал, что с Розеттой и детьми, быть может, они все еще в Панам, под самым носом у бошей… а может, и того хуже, бредут куда-то по дорогам, как и… Где-то неподалеку разорвался снаряд. Я не дослушал продолжения, меня позвал капитан-военврач. Собрались, чтобы обсудить обстановку. Ходило множество слухов. Американцы намерены вступить в войну, русские атаковали бошей, а в Париже теперь коммунизм… Люди повторяли все слухи, ничему не веря, и глядели друг на друга, стараясь понять, что думают об этом другие. То был первый день, когда мы так ясно осознали свое поражение. В погребке здесь хранилось доброе вино, не оставлять же его фрицам, ведь они и пить-то не умеют.

— Как же вы хотите, чтобы рабочие в Париже это поняли? — сказал капитан-военврач, довольно молодой толстяк с усами щеточкой. — Представьте себе, что Торез входит туда вместе с германской армией…

Вот тут Эмиль и подал голос. Не очень громко. Несколько сдержанно. Но решительно.

— Когда я находился на подступах к Рамбулье, — сказал он, — знаете, мсье Жюлеп, перед замком президента… мы нацелили свои пулеметы и винтовки на дорогу… Боши еще не подошли, но без конца прибывали парижане, с каким-то немыслимым оружием в руках… жутким старьем… потом появились группы рабочих, целые заводы, люди узнавали друг друга… Они говорили с нами, проходя мимо. Рабочие с «Сальмсона»… потом с «Ситроена»… И вдруг — кого же я вижу? Моего шурина и его жену, только подумайте! Тут уж они нам порассказали… На их заводе, и у «Рено» тоже, когда рабочие узнали, что боши скоро войдут в Париж, они хотели все разгромить — машины, станки, поджечь свои дома… Ан нет! Как бы не так! К ним послали жандармов, и те угрожали, что откроют по ним огонь… Они ничего больше не понимали, скажу я вам… Сохранять машины для бошей — можете себе представить? Теперь уже никто ничего не понимает, ровным счетом ничего!

Как и все, повернувшись к Эмилю, я смотрел на него. В глазах у него стояли крупные слезы.

На этот раз, когда его увезла санитарная машина, я подумал, что вряд ли доведется мне еще раз его увидеть. А потом позже я встретился в Марселе с голубоглазой Ивонной, туда эвакуировали ее газету. Немало воды утекло к тому времени. В окно слышались голоса ребятишек, певших: «Маршал, маршал… вот и мы!» По тротуару важно расхаживали какие-то юнцы в одежде, смахивавшей на военную форму. Свободная зона жила среди иллюзий.

— Эмиль? — сказала мне Ивонна. — Он вернулся в Париж, а потом ему пришлось скрыться. На заводе был обнаружен саботаж…

— Еще чего! — воскликнул я. — Я совершенно уверен, что Эмиль не саботажник!

Мне показалось, будто Ивонна как-то странно посмотрела на меня своими голубыми глазами. Так мне почудилось. Она становилась все больше похожа на брата. Я удивлялся, почему она до сих пор не вышла замуж.

Перед самым Рождеством я перебрался в Лион. Наш патрон увеличивал тираж своего листка. Как-то вечером, на Перрашском вокзале, я дожидался поезда на Камаргу, куда меня послали побеседовать с жителями о возвращении на землю; тут меня в спешке толкнул какой-то тип и бросил:

— Надо смотреть по сторонам! Как… мсье Жюлеп!

Да, снова мой Эмиль. Как его плечо и рука? В полном порядке. Ребятишки? У дедушки с бабушкой. А Розетта?

— О, она работает…

— Как, и оставила детей? А вы еще хотели усыновить испанского ребенка…