От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации - Борис Кагарлицкий

Накануне Первой мировой войны немецкий генерал Фридрих фон Бернгарди (Friedrich von Bernhardi) восторженно писал: «Немецкий народ в очередной раз доказал свою исключительную способность к торговле и мореплаванию. Вернулись славные дни Ганзейского Союза»[1146]. Промышленность развивается, население растет, экономические успехи превосходят все ожидания. Однако «мы не можем завоевать рынки в колониях Англии. Наши собственные колонии не могут приобрести наши товары в достаточных количествах, а все остальные страны закрывают двери своих экономик перед иностранцами, особенно же перед нами, немцами — все хотят развивать собственную промышленность и отстаивать собственную независимость»[1147]. В подобной ситуации единственным выходом остается расширение империи. Это цель, «ради которой нам придется бороться и побеждать, преодолевая могущество и ненависть других держав»[1148]. Страна должна готовиться к войне, в народе надо культивировать «единодушную волю к власти»[1149]. Армия и флот становятся воплощением национального духа. Будущее Германии — «мировая власть или крушение»[1150].

Первой попыткой германского империализма проверить на прочность Британскую империю была Англо-бурская война. С точки зрения европейского общественного мнения столкновение двух маленьких бурских республик на юге Африки с Британией воспринималось как героическая борьба горстки белых поселенцев против Левиафана империи. На практике все выглядело несколько иначе. Уже в 1896 году немецкие войска были посланы в Африку, готовые в случае необходимости поддержать буров в Трансваале и Оранжевой Республике, а немецкие крейсеры подошли к берегам Мозамбика, добиваясь от португальских властей разрешения на проход немецких подразделений через их территорию. В отличие от Британской империи, буры тщательно готовились к войне, а Германия обеспечила их армии самым современным оружием, включая новейшие пулеметы и крупнокалиберную артиллерию, которая существенно превосходила британскую. Именно этим техническим превосходством буров и объясняются тяжелые поражения английских войск, сопровождавшиеся ужасающими, невиданными доселе потерями: сражения в Южной Африке предвосхищали бойню Первой мировой войны.

Англо-бурская война, как и последовавшая за ней Русско-японская, не только знаменовала собой начало новой эры — борьбы за империалистический передел мира, но и оказалась прообразом целого ряда «периферийных» войн XX века, когда столкновение великих держав происходило опосредованно. Германия действовала через буров так же, как позднее Советский Союз боролся с США, опираясь на Северный Вьетнам, Северную Корею и арабские страны, а Америка наносила удары по советским позициям, используя Израиль и афганских повстанцев. Отныне локальные войны становятся частью глобального противостояния.

В конечном счете дисциплинированная и набравшаяся нового боевого опыта британская армия смогла преодолеть сопротивление буров. Парадоксальным образом, война в Южной Африке породила среди англичан и жителей доминионов волну патриотических чувств и имперского энтузиазма, хотя, как отмечают многие исследователи, накануне конфликта «британцы отнюдь не были едины в поддержке империализма»[1151]. Если для внешнего мира африканская война воспринималась как пример агрессии мощной державы против маленьких свободолюбивых поселенческих республик, то внутри самой Британской империи эта война стала высшей точкой консолидации и ощущения внутреннего единства. Ряды армии, сражающейся против буров, пополнили многочисленные волонтеры из Канады, Австралии, Новой Зеландии и даже из Индии. Никто иной как Мохандас Ганди (Mohandas Gandhi), будущий лидер борьбы за независимость Индии, помогал сформировать Индийский медицинский корпус (Indian Ambulance Corps), в котором он сам служил и даже получил боевую награду. После смерти королевы Виктории он возглавил в Дурбане (Durban) индийскую траурную процессию и от имени индийских подданных короны в Африке послал в Лондон телеграмму, соболезнуя королевской семье в связи с кончиной «величайшего и самого любимого монарха в мире» (of the greatest and most loved Sovereign on earth)[1152].

Далеко не все решается качеством вооружения. Под командованием генерала Робертса английские войска научились избегать лобовых столкновений с неприятелем, предпочитая обходные маневры, направленные на окружение противника. Все основные города Трансвааля и Оранжевой Республики были захвачены. Борьба продолжалась еще в течение некоторого времени — потерпев поражение на поле сражений, буры перешли к тактике партизанской войны. Как заметила американская «The Nation», разгромив армии буров, лорд Робертс «вскоре вынужден был обнаружить, что одно дело завоевать страну, другое — умиротворить ее»[1153]. Но партизанской войне буров английские генералы противопоставили свое собственное изобретение, которому тоже предстоит сыграть значительную роль в XX веке — концентрационные лагеря. По признанию самих английских историков, в этих лагерях погибло не менее 20 тысяч женщин и детей[1154].

Впрочем, решающую роль в прекращении войны сыграли не репрессии против мирного населения, а способность английских властей использовать против колонистов-буров коренное чернокожее население. Африканцам не доверяли, старались не вооружать их огнестрельным оружием, но в конечном счете именно они решили исход борьбы.

Как обычно бывало в истории Британской империи, за подавлением вооруженного сопротивления последовал в 1902 году очередной компромисс — мирный договор был подписан в поселке Феринихинг под Преторией (the Treaty of Vereeniging) и оказался крайне выгодным для побежденных. На место британских колоний и бурских республик пришел новый доминион — Южно-Африканский Союз, в котором бурские элиты получили решающее политическое влияние (ключевые позиции в бизнесе остались за английской буржуазией). В 1914 году южноафриканские войска, возглавляемые закаленными в боях бурскими генералами, уже сражались за Британскую империю против немцев на территории нынешней Намибии (Германской Юго-Западной Африки).

Следующий международный кризис возник вновь в Африке, но уже на севере континента. Еще в 1830 году французы овладели Алжиром, а в период «гонки завоеваний» установили контроль над Тунисом. На очереди было Марокко. В 1904 году Италия, Британия и Испания согласились признать «особые права» Франции в Марокко — султанату предстояло стать французским протекторатом. Со своей стороны Париж признавал права англичан на Египет, итальянцев на Ливию и испанцев на Сеуту и Мелилью на северном побережье Марокко. Однако Германия в договоренностях не участвовала. В 1905 году в Танжер нежданно прибыл немецкий кайзер Вильгельм II. Германский монарх произнес горячую речь, обещая султану поддержку в борьбе с Францией и предложил ему оборонительный союз. Момент для конфликта был выбран крайне благоприятный, поскольку Россия, основной союзник Франции на континенте, была парализована войной с Японией и внутренним кризисом, перераставшим в революцию. В берлинском генеральном штабе уже был готов знаменитый план Шлиффена (Schlieffen Plan), в соответствии с которым немецкие войска должны были разгромить французов за несколько недель, пока русская армия на востоке не успеет отмобилизоваться. Франция вынуждена была идти на уступки, отложить планы установления своего протектората над Марокко и прибегнуть к дипломатической поддержке Великобритании, Италии и России. Международный конгресс, созванный в испанском городе Альхесирас (Algeciras) в январе 1906 года, сумел предотвратить войну, но уже в 1911 году в Марокко вспыхнул новый кризис. Немецкая канонерская лодка прибыла в атлантический порт Агадир (Agadir), а в Берлине заявили о намерении создать там военно-морскую базу. На сей раз французы смогли вновь избежать войны ценой уступок — Германии был передан Камерун.

В конечном счете война, которая дважды чуть не началась в Африке, разразилась из-за убийства австрийского эрцгерцога Фердинанда (Ferdinand) в Сараево. Однако даже если бы сараевский выстрел не прозвучал в роковой день 28 июня 1914 года, Европа все равно начала бы воевать из-за какого-то другого повода. Легкость, с которой локальный дипломатический кризис перерос в мировую войну, была связана именно с тем, что к войне все были готовы и ее, в сущности, хотели все. К тому же начинающийся в 1914 году экономический кризис грозил стать одним из самых тяжелых в мировой истории — тем, чем впоследствии оказалась Великая депрессия. Глобальная экономика только что оправилась от кризиса 1899–1904 годов, сопровождавшегося Англо-бурской и Русско-японской войнами. На сей раз вновь война казалась наилучшим выходом. Другое дело, что ни в Берлине и Вене, ни в Париже и Лондоне, ни тем более в Петербурге не отдавали себе отчета в том, сколь затяжным и кровавым окажется конфликт и сколь грандиозными будут его социально-политические последствия.